заварка была прямо в чайнике. Сильно пахло, кроме чая, заваренным в кипятке смородинным листом.
Человек хотел обернуться.
Я остановила его.
Не оборачивайся, – сказала я мгновенно. – Я знаю, кто ты. Не оборачивайся.
Он послушно не обернулся. Втянул голову в плечи.
– Давай я пошевелю дровишки, – сказала я, продолжая говорить по-русски, ибо иных наречий и двунадесяти языков не знала. – Дай сюда кочергу.
Он, не поворачивая головы, протянул мне кочережку. Я пошурудила поленца и ветки. Завспыхивали золотые и синие угольки; по головням пошли багряные и карминные искры, горсть углей откатилась в угол печи ягодами красной смородины, и порывистые вспышки замерцали над горящей плотью сухого дерева. Это был огонь. Настоящий огонь. Человек топил печь. Он радовался огню. Я бросила кочергу, она зазвенела.
– Расскажи мне...
Грань между шепотом и тишиной.
– Я все тебе сейчас расскажу, – сбивчиво, прерывисто зачастила я. – Я так долго шла. Я устала. Я выкапывала корни и грызла их. Меня сюда привезли в летающей коробке... в брюхе Левиафана. Я не хотела казнить казнящих. Но я свидетельствую, что я родила их. Мое чрево болит. Это было не слишком легко. Я умоталась. Скажи мне... что здесь такое вокруг?.. Зачем стоят тяжелые свечи из железа... Что это?.. Я теперь всегда здесь буду жить... или как?.. Не оборачивайся!
Кочерга поворачивала полешки. Наступила тишина. Сидящий у печи вытащил из-за пазухи курево, огонек зажегся красным глазом в полутьме каморы.
– Я так счастлив, что ты явилась мне, – сказал он тяжело и глухо, по-русски. – Я думал, что обречен здесь сидеть вот так целую вечность.
– Как ты сюда попал?.. Скажи...
Он выпустил белесый клок дыма, обхватил лысую голову руками.
– Когда я умер, я понял, что весь я не умер. Мне стало очень страшно. Вот она, вечность, подумал я. Я глядел на свое тело сверху вниз и хотел его оплакать, но не мог – слез уже не было. Я долгое время скитался так, без тела. Очень грустно это. Я мечтал быть телесным. Я молился: хоть где... где угодно!.. в любом месте земного мира... в иной стране... на каком угодно клочке суши... даже на воде, в плавучей джонке, в лодке, на канале, в море... но только в теле, внутри тела... Бестелесным быть и знать все, и видеть, и сознавать – тяжкая мука... Ты даже представить себе не можешь, какая... Я просил Бога: вочеловечь меня! Буду кем угодно: бродягой, больным, уркой, преступником, попрошайкой, только дай мне тело опять, и ведь они тоже люди... И я познаю меру их страданий, и буду, может, относиться к ним иначе, чем прежде, когда был царем... И просьба моя была услышана. Я закричал от боли, открыл глаза и увидел себя здесь... вот здесь. Перед этой печкой. В этой халупе. На этом заброшенном космодроме. Отсюда уже давно не улетают ракеты. Пищу мне приносит один смешной человек. В корзине. Когда еда заканчивается и я уже голодаю и не знаю, что делать и куда идти отсюда, вдруг является он... такой маленький, крошечный, карлик, глазки-щелочки, головка как репчатый лук... по-нашему не говорит... и несет корзину. Я подниму салфетку – а там... и курица, и вино, и лимоны, и капустные вилки, и караваи свежего хлеба, и... откуда это все, и такое свежее... Сперва я думал – снится мне... За руку себя хватал, щипал. Пищу нюхал. Кусал. Настоящая! А пытался человечка о чем-то расспросить – молчит! Луковой головкой вертит... Ручками: не понимаю, мол... И говорить не хочу... Или запретили ему... Я кланяюсь ему в пояс. Однажды захотел ему исповедаться, как нашему батюшке... Он ведь один живой ко мне приходит... А тут вот ты... ну, ты тоже видение... Я ведь все равно мертвый. Я ведь живу жизнь после смерти. А ты живая?.. Ты живая, скажи?!.. Ксения!
И он как крикнет еще раз:
– Ксения!
И хотел обернуться, да я его опередила, бросилась к нему, ладонями обхватила его голову, прижала свои пальцы к его глазам:
– Не смотри на меня... Не смотри! А то вдруг все пропадет...
И припала губами к его лысине, к затылку, и ощупывала пальцами дорогое лицо, русую бороду, седые пряди на висках, табаком пропахшие усы:
– Отец... Отец Волк!
Он положил свои руки на мои руки, закрывшие ему лицо, и я чувствовала, как под ладонями моими по его щекам текут слезы.
– Здравствуй, Ксения, – тихо выплакал он. – Имя твое я узнал давно. Мне Он сказал.
– Кто? – спросила я. – Луковый человечек?
– Нет. Там, в горах и степях около Байкала... такой босой, в балахоне, с лучистыми глазами. Такой сияющий. И печальный.
– Исса! – закричала я. – Исса тебе сказал! Когда ты видел Его?!..
– Когда умирал, – просто сказал мне мой отец, царь Волк. – Я лежал и умирал на берегу Байкала, а ко мне подъехал на коне такой сильный и красивый человек, украшение у него на голове напоминало черный полумесяц, расшитый золотыми нитями. Лицо у него было свирепое. Он был сильно раскос. Глаза его стояли почти вертикально. Он был один, и был одет очень бедно. Он долго смотрел на меня с коня, как я умираю. Я попросил пить. Тогда он спешился и дал мне отхлебнуть из фляги. Фляга была унизана крупными агатами, и сверху вниз на ее боку по-старомонгольски было написано: «ТЕМУЧИН». «Спасибо тебе, Чингисхан, – прохрипел я, – царь Волк и по смерти тебе этого не забудет». Он улыбнулся. «Это я тебя не забуду, – сказал он мне. – Когда ты умрешь и опять воплотишься, следуя божественным указаним бардо, я пришлю к тебе твою дочь. Я с ней вместе скакал на конях. Я привел ее сюда, на этот берег, чтобы она увидела, как Исса идет по зимним водам. Исса ушел от нас. Срок Его учебы у Будды закончился. Он вернулся в отечество, чтобы Его распяли в тысячный раз». Сказав это, он поглядел на синюю воду Байкала, прижал палец ко рту и сказал: «Умирающий, я солгал тебе. Вот Он идет сюда. Приподнимись и посмотри вдаль. Он идет к тебе так же, как шел к ней когда-то, к дочери твоей: по водной глади, и ступни Его легки, и ледяные торосы ранят их, и волосы Его развевает ветер». Я с усилием поднялся на локтях, посмотрел... Он шел ко мне по воде Байкала, Он ступал легко и осторожно, свободно, как сама свобода. И мне стало радостно дышать. Я понял, что смерть моя будет легка.
«Радуйся, Волк, – произнес Исса, подойдя к берегу, где я лежал на камнях, умирая, – да будет счастлива заслуженная смерть твоя. Я люблю дочь твою Ксению и хочу, чтобы ты увиделся с нею в будущей жизни. Я буду любить дочь твою Ксению во все века, что ей суждено жить на земле, повторяясь и не повторяясь». Жить мне оставалось считанные минуты. «За что Ты полюбил мою дочь?» – спросил я Иссу, задыхаясь, выгибаясь. «Ни за что, – ответил, улыбаясь, Исса. – Я полюбил твою дочь, блаженную Ксению, вопреки всем наветам на нее, а может, еще и оттого, что она, любя многих и всех в щедрой и безудержной своей жизни, превыше всего любила Меня». «Не ошибаешься ли Ты, о Исса?.. – спросил я Его, уже наполовину оглохнув и не слыша звуков земли, – не слишком ли Ты уверен в Ксении – ведь женское сердце хорошо знает Волк, не собрать в нем разбросанных камней и разбитых жизней!..» – «Женское сердце верное, – суров был голос Бога моего. – Бог в нем один». Я забился в расставании с миром, а Он приложил мне руку ко лбу и шепнул: «Спи с миром, царь. Все забудется, а что ты родил Мне такую дочь – никогда». – «Тебе!.. – выдохнул я последним выдохом, – Тебе!.. или – земле?..» – «Это одно и то же», – улыбнулся Исса. И тут я испустил дух, дочка. Вот так я у тебя умер.
– Вот так ты у меня ожил, – прошептала я, сама обернула его лицо к себе и стала покрывать поцелуями – мелкими, частыми, как дождик, сияющими, как роса, счастливыми, безудержными, отчаянными, и он смеялся и целовал меня, и мы только и могли вскрикивать:
– Ну вот мы и свиделись!.. Вот мы и встретились...
– Как ты тут живешь?.. – спросила я отца, оторвавшись наконец от целования родного лика, – не холодно ли тебе тут спать?.. И что такое ракета?..
– Ракета, доченька, – сказал отец, стирая с усов тыльной сторой ладони капли слез, – это такая железная палка, полая внутри; в нее могут садиться люди, в баки ракеты они наливают горючее, запускают ее, из хвоста ракеты бьет огонь, она поднимается над землей высоко, очень высоко, летит прямо в небо, летит к звездам, Гораздо быстрее, чем птица, дельтаплан, самолет или детский змей. Она улетает прямо в
