Мистицизм

пережитого. Далее следует лишь повествование о радости и уверенности, которую принесло с собой это безымянное откровение, это продолжительное ослепительное соприкосновение с Реальностью. Повествование это — вереница удивленных восклицаний, резких, отрывистых, спонтанно записанных слов. Очевидно, что Паскаль-художник находился в явном замешательстве. Непреодолимые эмоции, охватившие его, он назвал Огнем Любви. Огонь Любви раскрыл ему свои тайны, пробудив ответное пламя смирения в его душе.

Dieu d'Abraham, Dieu d'lsaac, Dieu de Jacob,

Non des philosophes et des savants.

Certitude. Certitude. Sentiment. Joie. Paix.[408]

'Но не Бог философов и ученых!' — восторженно восклицает этот великий философ и ученый, мгновенно обратившийся от знаний к любви.

'Oubli du monde et de tout hormis Dieu',[409] — снова говорит он, внезапно увидев, что вселенная представляет собой одну Трансцендентную Реальность. И затем: 'Le monde ne t'a point connu, mais je t'ai connu. Joie, joie, joie, pleurs de joie'.[410] Сравните эти цитаты с классическими произведениями Паскаля, с четкостью и определенностью его «Мыслей», с иронией и блеском его 'Писем к провинциалу'. Эти короткие отрывочные фразы, с помощью которых выдающийся мастер языка описывает свое удивление и радость, походят скорее на детский лепет. В истории мистицизма найдется очень мало примеров обращения, которые были бы одновременно столь убедительны и ярки, как тот, о котором свидетельствует этот «Амулет». Великий ученый и стилист, не знавший себе равных в философских дискуссиях, оставил на этом клочке пергамента всего несколько скромных невыразительных слов. Однако эти слова несут в себе страсть, запечатленную в бессвязных восклицаниях любви, и воспоминание об уверенности, покое и радости — той великой, всепроницающей радости, которая сопутствовала его экстатическому осознанию Бога.

'Mon Dieu, me quitterez vous?' — снова говорит он. Огонь, по-видимому, начинает угасать, экстаз подходит к концу. 'Que je n'en sois pas separe eternellement!' 'Неужели Ты покинешь меня? Да не разлучусь я с Ним вовеки!' — невыносимая мысль об оставленности Богом, которая, как выразился Фома Ак-винский, могла бы лишить Видение Райского Блаженства его славы, не знай мы, что оно пребудет вечно.[411] Однако рапсодия окончена, видение Огня развеялось, и остаток «Памятки» содержит скорее размышления Паскаля о пережитом, чем его описание. Кончается «Памятка» максимой, характерной для всего мистицизма. Отречение от мира — словами Паскаля, 'Renonciation, totale et douce',[412] — видится ему как единственный путь, позволяющий вынести длительную разлуку с Реальностью.[413]

Паскалево видение Света, Жизни и Любви было высоко экстатичным. Это было неописуемое и непередаваемое переживание, отдаленное представление о котором мы можем получить по нескольким дошедшим до нас бессвязным словам. Неискушенный в философии современник Паскаля брат Лоуренс тоже постиг Трансцендентную Реальность, которая 'не есть Бог философов и ученых', в одном мгновенном проблеске интуиции — удивительно непосредственной, недогматичной и неэкстатичной по своей сути, но в то же время бессмертной по своим последствиям. Лоуренс был молодой крестьянин, после службы в армии нанятый лакеем в одну известную французскую семью и весьма удручавший господ своей неотесанностью. В возрасте между пятьюдесятью и шестьюдесятью годами он примкнул к ордену кармелитов как брат в миру. Его письма, 'духовные афоризмы' и беседы этого периода были опубликованы в 1691 году посмертно. 'Он рассказывал мне, — говорит анонимный участник этих бесед, которым, как предполагается, был господин Бофор, занимавший в 1660 году должность главного викария кардинала Ноайского, — что Бог оказал ему единственную милость, даровав обращение в возрасте восемнадцати лет. Однажды зимой он увидел дерево, лишенное листьев. Осознание того, что пройдет совсем немного времени и листья снова распустятся, а затем появятся цветы и плоды, позволило ему достичь ясного понимания Провидения и Силы Божьей, которое с тех пор никогда не покидало его душу. Это понимание сделало его настолько отстраненным от мира и зажгло в нем такую великую любовь к Богу, что все последующие сорок лет он сомневался, может ли к ней что-либо прибавиться'.[414]

То, что наблюдения над окружающей природой могут приводить к онтологическим заключениям, служа средством единения души с Абсолютом, — не редкость в истории мистицизма. Таинственная жизненная сила деревьев, молчаливое волшебство леса, загадочный и неумолимый цикл его жизни — все это в огромной степени способствует освобождению человеческой души и удивительно соответствует ее чаяниям и невыразимым влечениям. Эта жизнь, не испытавшая на себе разрушающего воздействия человеческого разума, может слиться с 'великой жизнью всего сущего' и ощутить в ее могучем ритме весть об истинном и вневременном Мире 'всего, что было, есть и пребудет вечно'. Все проявления растительной жизни от 'цветка в замшелой стене' до 'лесов Вестермейна' легко становятся для людей определенного склада 'воплощениями Бесконечности'. Изучая жизнеописания различных мистиков, начинаешь отчетливо понимать, что вкладывал Штейнер в эти слова: 'Растения — это те природные феномены, качества которых в высшем мире ничем не отличаются от их качеств в мире физическом'. [415]

И хотя этот вывод не убедителен, факт остается фактом. Для некоторых мистиков цветочное одеяние мира является удивительным средством восприятия, неиссякаемым источником экзальтированной радости, истинным облачением Бога. Нужно ли добавлять, что все подобное всегда считалось невероятным с точки зрения здравого смысла. 'Дерево, самый вид которого может вызвать у одного слезы радости, — говорит Блейк, который сам в огромной степени обладал даром такого рода восприятия трансцендентных реалий, — в глазах другого — всего лишь некий предмет, загромождающий ландшафт и препятствующий свободному продвижению'.[416]

Этот пример восприятия Божественности природы, истинного и священного смысла той неисчерпаемой и не знающей покоя жизни, в которую мы погружены, — более характерная черта озарения, но не обращения. Многие известные примеры такого рода могут быть отнесены именно к разряду озарений. Иногда, впрочем, как в случае с братом Лоуренсом, бывают и исключения. Несотворенный Свет проявляет себя в сотворенных вещах. Такое характерное имманентное постижение Абсолюта свойственно в основном двум типам людей. К первому относятся необразованные люди, живущие близко к природе, для которых ее символы более понятны, чем символы церковные или научные. Другие же — люди смешанного или чисто мистического типа, скорее поэты, чем созерцатели; для них Абсолют, как правило, 'не имеет образа'. 'Это было похоже на выход в иной мир, в новое состояние бытия, — говорит о своем обращении автор описания, цитируемого Старбеком. — Обычные предметы казались возвышенными. Мое духовное видение было настолько ясным, что я видел красоту в каждом объекте вселенной. Лес был наполнен небесной музыкой'. 'О, как я изменился! Все стало новым. Изменились мои лошади, мои свиньи!' — с наивным восхищением восклицает другой.[417] 'Когда утром я вышел работать в поле, — говорит третий, — слава Божья проявилась во всех видимых Его творениях. Мы косили овес, и каждый стебель, каждый колос был окружен радужным светом и сиял славой Божьей'.[418]

Среди наших современников Уолт Уитмен, пожалуй, более других был наделен глубинным ощущением этой славы, 'редкостного, невыразимого Света, затмевающего все вокруг'. [419] Свидетельства его существования и единичные случаи его проявления можно обнаружить в различных литературных произведениях всего мира. Внезапное появление этого ощущения знаменует собой пробуждение мистического сознания в Мире Становления и подразумевает резкие перемены в устоявшемся привычном мировосприятии. Кинематограф человеческой жизни каким-то образом изменяет свой ритм, и человек начинает воспринимать новые и более реальные аспекты внешнего мира. После этого первого побега за рамки условной вселенной душа достигает глубокой уверенности в существовании великой и истинной жизни, которая окружает, поддерживает и объясняет ее собственное существование. Поэтому Ричард Джеффрис, вспоминая себя в том же возрасте, в котором Сузо и брат Лоуренс достигли внезапного пробуждения, говорит: 'Мне было не больше восемнадцати, когда внутренний и эзотерический смысл стал являться мне во всей видимой вселенной. Я был растерян и поглощен бытием, вернее, существованием