являетесь вы. Такого тоста пропускать никак нельзя.
— Это хорошо, но я не хочу быть воплощением пьянства, — ответила она сухо.
— Ну, от этого вы надежно защищены, — сказал он порывисто и отошел, слегка нахмурившись.
Сидевший рядом Вилюсь Шелига спросил с любопытством:
— А вы знаете, за кого вас здесь некоторые принимают?
— За кого? — удивилась Стефа.
— За графиню Барскую, предполагаемую невесту майората.
— Да-а?
Стефа застыла. Ей вспомнилось, как назвал ее молодой графиней камердинер в замке. Теперь ей стало понятно странное поведение слуг…
Жар ударил в голову. Она повторяла про себя: «Графиня Барская… невеста майората. Никогда о ней не слышала. Какая она? Как выглядит?»
— Почему вы сказали «предполагаемая»? — спросила она громко.
— Потому что это так и есть, — пожал плечами студент. — Майората хотят женить на ней, но он не спешит, хоть эта одна из лучших в стране партий. Предполагаемая невеста жаждет стать ею, но сомневаюсь, что дождется — майорат капризничает…
— А почему меня принимают за нее? Разве я на нее похожа?
— Никто в Глембовичах ее не видел — я, кстати, тоже, но слуги наверняка что-то прослышали об этих матримониальных проектах и решили, что вы и есть избранница майората. Они вас никогда не видели, и вот…
Он поколебался.
— И что? — смело подхватила Стефа. Вилюсь искоса взглянул на нее:
— Да ничего. Попросту видят в вас свою будущую хозяйку.
Стефа нахмурилась, чувствуя, что Вилюсь не сказал ей всего, и сухо сказала:
— Что ж, придется их разочаровать.
Она пыталась казаться веселой, но все ее хорошее настроение моментально улетучилось. Она болтала, шутила, но внутренне была вся напряжена. Будь Вилюсь внимательнее, он заметил бы, какую перемену вызвали в ней его слова. Но он не заметил. Развлекал Стефу за обедом и занимал потом, когда на закате гости плыли на лодках назад в замок.
За прекрасным ужином вновь поднимались тосты и звучали фанфары.
Часы на башне отзвонили полночь, когда экипажи вновь выехали в еловую аллею. Ехали в том же порядке, что и утром, — майорат сопровождал гостей в Слодковцы, где они должны были ночевать. Только Люцию пани Эльзоновская забрала к себе. Ее место в бричке заняла панна Михалина.
Графиня Паула тихо разговаривала с бароном. Панна Рита дразнила Трестку. Стефа вновь сидела рядом с Вальдемаром — он так решительно подал ей руку и усадил на козлы, что она не стала протестовать, опасаясь привлечь всеобщее внимание.
Когда бричка въехала в аллею, ряды черных сосен зашевелились и глухо зашумели, ночной ветер посвистывал в кронах, словно пугливо жалуясь кому-то. Вальдемар склонился к Стефе.
— Мои ели прощаются с вами, — сказал он мягко, но с неким натиском.
— Они так грозно шумят, — шепнула Стефа.
— Это мои друзья, значит, и ваши тоже. Они говорят с нами, и я их понимаю. Вам понравились Глембовичи?
— Здесь великолепно!
— Они твои! — тихонечко прошептал Вальдемар, не владея собой.
Грохот копыт по каменным плитам заглушил его слова и вывел из задумчивости Стефу, чье сердце замерло на миг.
Бричка с оживленно болтавшими гостями ехала меж посеребренных лунным светом полей.
XX
После приема в Глембовичах Вальдемар отвез своих гостей в Слодковцы и сам остался там ночевать. Утром в нем ожили тысячи вопросов и сомнений; не в силах отыскать на них ответа, он распрощался и отбыл. Он был зол на себя, на свое поведение со Стефой. Сцена в портретной галерее и его слова в бричке вставали перед ним живым укором. Он чуточку боялся новой встречи со Стефой, думая, что после всего услышанного от него она встретит его либо насупившись, либо с триумфальной усмешкой, обычной у женщин в таких ситуациях. Не хотел сердить ее, но еще больше боялся этой усмешки, быть может, предчувствуя, что образ Стефы тогда померк бы в его душе. А этого он инстинктивно пытался не допустить. В бричке после им произнесенных значительным тоном слов она сидела тихая, угнетенная, говорила мало и с усилием, да и то обращаясь не к нему, потому что сам он сидел после этого молча.
К счастью, панна Рита разговорилась и, вовлекая всех в беседу, отвлекла общее внимание от него и Стефы.
Вальдемар, проведя ночь без сна, пришел к такому выводу:
— Вчера она все взвесила, сегодня прочувствовала до конца и даст мне это понять.
При этой мысли он зло стиснул зубы:
— Что ж, пусть попробует.
Он почувствовал, что этим подозрением унижает Стефу, он продолжал нападать на нее в воображаемом разговоре с ней.
Он холодно попрощался со Стефой, без тени дружеского расположения, и, видя ее удивленный взгляд, тем не менее оставался затуманенным до самого отъезда. Он спешил уехать, хотя чувствовал, что ошибался, плохо думая о ней, и виноват перед девушкой.
Стефа ничего ему не сказала, он не заметил у нее ни триумфа, ни гнева, лишь удивление его холодности. Это подействовало на него сильнее, чем он мог ожидать:
— В чем она виновата, что я поступаю с ней как с первой встречной? — повторял он себе, возвращаясь в Глембовичи.
И вновь резко осуждал себя, свое поведение.
Вспоминал вчерашнее утро, как ехал с ней рядом на козлах, вспоминал ее слова, ее смех. Вновь видел ее перед собой, сравнивая сегодняшнюю со вчерашней, и огорчался все больше.
Погода удивительно гармонировала с его черными мыслями. Ни следа вчерашнего ясного утра. Небо было серым, облака набухали дождем, сеявшимся на землю влажной пылью. Весь мир окутан был некой меланхоличной, понурой тишиной. Деревья, шумевшие вчера, сегодня умолкли, замкнувшись в себе; поля, вчера веселые и светлые, стояли безмолвно под серой влажностью дня. Временами на придорожных тополях кричали птицы, но они умолкали, заслышав стук копыт. Резиновые шины катились почти беззвучно, но Вальдемара сердил даже топот копыт. Забившись в угол экипажа, он размышлял:
— Что она могла обо мне подумать, кроме того, что я был пьян? Я ведь изрядно выпил шампанского. Ба! А сцена перед портретом? Розы можно объяснить вниманием, проявленным хозяином к гостье, хотя это уже попытка оправдаться… а кое-какие вырвавшиеся у меня слова и то, что я поцеловал ей руку? Хуже всего — ночью, в бричке… С такой девушкой нужно считаться, слишком легко уронить себя в ее глазах. Она меня готова подозревать в намерениях, достойных Пронтницкого… Черт побери, что я наделал!
Душевный разлад с самим собой не утихал.
В Глембовичах пришло некоторое успокоение.
Он прохаживался по парку, у пристани, где уже исчезли все следы вчерашнего пира.
И ни на минуту не мог забыть о Стефе.
Вот здесь он играл в паре с ней в теннис. «Как грациозно она подоткнула платье!» Вот здесь разговаривал, на этой аллее рвал для нее розы, здесь видел издалека, как погружала она лицо в бархатистые лепестки цветов. Потом — прогулка по реке. Стефа рассердила его, прыгнув в другую лодку, к Трестке. А стрельба по мишени? Этот простреленный им красный кружочек… Он пошел в ту сторону и пожалел, что разломанную мишень уже убрали, оставив только мокрый от дождя столик. Дольше всего он пробыл в портретной галерее. Сидел на канапе и, всматриваясь в бабушкин портрет, размышлял:
— Зачем я рассказал ей эту историю? Забиваю себе голову романтизмом — к чему? Идиллии, мечты — что за ерунда! Существует лишь жажда обладания, единственная истина из всех глупостей, какие нагромоздили и окрестили «любовью»! Вот в жажду обладания я верю, лишь она влечет меня к ней, ничего
