- Стой-ка ты, чистота! - перебил его сотоварищ. - Гляди сюда, ведь по ту сторону забора Сладкоедушкины огороды выходят!
- Ой ли?.. Да и в самом деле, так! Вот любо-то! - ударил Фомушка об полы своей хламиды. - Вот удача- то!.. И возрадовался дух мой - значит, сила вышнего споспешествует!
- Ну, уж ты от божества-то оставь - тут дело от луканьки пойдет, а ты с божеством некстати! - заметил ему Гречка.
- Главная причина в том, - продолжал Фомушка, - что ходить далеко не надо: прямо от Сладкоедушки и перелезем - чужие зеньки не заухлят*.
______________
* Чужие глаза не увидят (жарг.).
- Да к ней теперича и пошагаем, - порешил Гречка, выходя на дорожку, ведущую извилинами через все кладбище до самой церкви, - баба знакомая, и в приюте отказу не будет, а там у нее, значит, и схоронимся до урочной поры.
И Гречка с Фомушкой удалились с кладбища.
LXXII
В ОЖИДАНИИ ПОЛНОЧИ
Оба приятеля вскоре пришли на пустынные огороды, к избе хлыстовской 'матушки' Устиньи Самсоновны.
В маленьких сенцах над входною дверью виднелся небольшой медный восьмиугольный крест, а под ним, на верхнем косяке была начертана мелом затершаяся надпись: 'Христос уставися с нами'.
- Господи Исусе-Христе, сыне божий, помилуй нас! - проговорил Фомушка, постучавшись в дверь.
- А кто-ся там? - послышался изнутри разбитый старческий голос.
- Все мы же - богомолы-братья, люди божии, свой народ.
- Аминь! - ответил тот же голос. И Фомушка с Гречкой вошли в чистую и просторную горницу, с одной стороны которой стояла большая русская печь, с другой - помещалась кровать старика за ситцевой занавеской, потом - широкий дубовый стол и широкие скамьи по стенам, а в переднем углу - образная полка, с выглядывающими оттуда темными, древнего письма ликами, на которые, прежде всего, трижды перекрестились вошедшие и затем уже отдали по поклону хозяевам.
- Устинье Самсоновне!.. Паисию Логинычу! - проговорили оба, и получили точно такой же почетливый поклон от хозяев.
Паисий Логиныч подсыпал тлеющих угольев в медную кадильницу с деревянной ручкой и заходил с нею по всем углам комнаты. Воздух наполнился тонкими струйками синеватого дыма и запахом ладана.
- Отче! да это никак для нас, худородных, росной ладан изводишь? заметил ему Фомушка.
- Дому израилеву фимиам благочестия подобает, - ответствовал старец докторально-богословским тоном, ни на кого не глядя и продолжая тихо колебать в руке свою кадильницу.
- С чем бог принес, братцы мои? Что скажете? - обратилась к ним хозяйка, оставляя шитье какого-то длинного белого плата.
- Да что вот... под твой, матушка, покров притекли, - со вздохом ответил блаженный. - Вы христолюбцы у нас именитые, а мы люди малые... от аггелов антихристовых из Вавилона треклятого спасаемся... В темнице ведь тоже за веру правую гонение принимали, во юзех заключенны были. Укрой нас, пока что, до странствия нашего - в верховную страну, на время пока переправляю новообращенного - чай, человек-то знакомый тебе? - добавил он, указывая на Гречку. - Ко столпам нашим усылаю: пущай поживет там, да к вере укрепится. А ты прими пока!
- Охота - моя, а дом - божий, - ответила на это Устинья Самсоновна, для брата нет отказу, хоронитесь себе, сколько нужды вашей будет. Милости просим!
- Спасибо, матушка!.. 'Голодного напитай, гонимого приюти' - по закону, значит, поступаешь.
- Паужинать, может, хотите? - предложила хозяйка.
- Нету, матушка! До еды ли нам теперь!.. Опосля поедим, чего бог пошлет, а пока отведи ты нам келейку уединенную - целу ночь не спали, сон сморил совсем.
Устинья Самсоновна не заставила просить себя вторично и с охотою пропела обоих пришлецов чрез сени под лестницу, ведущую на чердак.
Здесь отодвинула она дощатый щит, который был устроен по той самой системе, как потайная дверь, ведущая в подъизбище - и снаружи совершенно казался стеною, так что постороннему человеку невозможно бы было и догадаться о его существовании. Фомушка с Гречкой очутились в тесном и темном тайнике, в котором они могли, впрочем, весьма удобно разлечься на больших мешках, вроде перин, набитых сеном.
- Ну, почивайте себе с богом, а проснетесь - потрапезуем все вкупе, сказала им Устинья Самсоновна и снова задвинула вплотную потаенный щиток.
- Дело на лады пошло, кажись, клей будет, - шепотом сказал Гречка, потирая руки.
- А что, бойко хлыстом прикинулся? - также шепотом вопросил блаженный, ощущая внутреннюю потребность в товарищеском одобрении.
- Уж что и говорить!.. Я только дивлюсь, откуда ты насобачился?
- Э, брат! главная причина - премудрость произойти, а тогда уж всякая штука перед тобою сама раскупорится, - с сознанием своего достоинства похвалился блаженный. - Я ведь тоже и сам хлыстом-то был, и по сей день у них в согласии числюсь, даже перекрещен был в Сибири-матушке - потому, дела у них важнецкие можно обварганивать.
- Это точно, - согласился Гречка, - и сам вот я, не думал не гадал, как свел было знакомство с Устиньей, а вот оно и пригодилося!
- Тебя-то они сманивали? - спросил Фомушка.
- Было дело!.. Да и как им не сманивать? Человек я тоже на все руки годящий! Только в те поры я ни да, ни нет не сказал, а все приглядывался.
- Э, брат, дурень же был! - заключил Фома с укоризной. - А ты бы по-моему, коли ты есть ловкий жорж, да человек разумный. Я вот даже архиерейские, братец ты мой, службы правил! И деньга же перепадала - ух, какая деньга-то обильная!.. Было, друг любезный, пожито... было! - со вздохом предался он воспоминаниям. - Да одна беда: зарвался! Проведали добрые людишки, что я у поповщины за архиерея правлю и у бегунов наставником состою, оповестили, собаки, окружным посланием, что вор-де и самозванец нехиротанный, потому и веры имать не стали в архиерейство мое. С тех пор вот и пошел по мирскому уж православию во блаженных юродствовать!
- Это статья особая, - перебил его Гречка, - а ты мне теперича лучше вот что скажи: ты знаешь ли, где у Сладкоедушки струмент захоронен? Без лопаты ведь тут не обойдешься.
- Знаю! - махнул рукою блаженный и, перевернувшись на другой бок, через минуту захрапел безмятежным сном праведника.
Но Гречке не спалось. Его жгуче как-то донимала теперь обычная и столь долго лелеянная дума о деле, которое предстоит ему через несколько часов. Долго оно для него было страстной, но недосягаемой мечтой, и вдруг - теперь, столь неожиданно, является возможность осуществить его.
'Храпи, Фома, храпи себе всласть, голубчик! - подумал он, нервно улыбаясь на собственную мысль. - Спать-то ты у меня, может, и завтра будешь, да только уж храпеть тебе вовеки не придется!'
* * *
Приятели выспались и поужинали вместе с двумя хлыстами.
- У тебя, мать, будут нынче наши ясные соколы в подъизбище работать? тихо спросил Фома Устинью, отозвав ее в сторону.
- Хотели, братец, быть, точно хотели. А что тебе?
- Осип-то у меня ничего, а про то не знает, - мигнул он на Гречку, так ты уж, матка, от греха-то прихорони нас лучше в сарае у себя. Мы бы, значит, еще с часик передохнули там.
Хлыстовка провела их в надворный сарай, где у нее были сложены разные овощи и, между прочим, железные лопаты для огородной работы.
- Надо будет перегодить тут часа с два еще, пока полночь не станет, заметил Гречка.
- Благо, лопаты под рукою! - откликнулся Фомушка. - А ждать-то можно, для чего не ждать? Я ведь лишь из-за лопат и ублажил Устинью, чтоб в этот сараи нас упрятала.
- Мозги! - не без внутреннего удовольствия, хлопнув слегка по затылку, похвалил его Гречка.
- Эх, кабы водки теперя!.. Жаль, недомекнулись утресь прихватить с собою! - спохватился блаженный.
- Н-да, хорошо бы хлобыстнуть перед работой-то. Нешто смахать?
