- Соглашайся, Устиньюшка, соглашайся! - прошамкал он разбитым и дряхлым своим голосом. - Братец наш правду тебе говорит, великую правду!.. Полнока, и в сам-деле, терпеть нам покорственно от силы антихристовой! Время и слобониться... Миру скоро конец, и всей твари скончание - час приспевает!.. Не мысли лукаво, соглашайся скорее!
Но своеобразная и ловкая логика смышленого мошенника и без того уже вконец проняла фанатическую старуху, так что она тут же порешила с ним на полном своем согласии.
LXIV
ДОКТОР КАТЦЕЛЬ
Планы компании были весьма широки. Она не намеревалась ограничить круг своей деятельности пределами одного только Петербурга; напротив того, впоследствии, при развитии дела, когда оно уже прочно стало бы на ноги, предполагалось завести своих агентов в Москве, в Риге, в Нижнем, в Харькове, в Одессе и в Варшаве. Herr Катцель предлагал было основать фабрику не в Петербурге, а в Лондоне или в Париже, но Каллаш решительно воспротивился этой мысли.
- Здесь, - говорил он, - и нигде более, как только здесь в Петербурге, можно взяться за такое дело! Разве вы не знаете, что такое лондонская полиция? Там, как ни хитри, но едва ли нам, иностранцам, удастся провести английских сыщиков! В Париже - то же самое. А здесь мы все-таки у себя дома, здесь мы пользуемся известным положением в свете; хорошей репутацией, наконец, на случай обыска, ни при одном из нас, а также и в квартирах наших никогда не будет найдено ничего подозрительного.
Победа, в этом случае, осталась на стороне графа, тем более, что все почти необходимые материалы были уже тайно провезены из-за границы доктором и графом, в их последнюю поездку...
Роль главного фабриканта-производителя взял на себя Катцель, который, в сущности, был господин весьма замечательного свойства. Тип лица не оставлял ни малейших сомнений в чисто еврейском происхождении доктора, а его вглядчивые, слегка прищуренные глаза и высокий лоб ручались за обилие ума и способностей. Возвратясь в Россию с докторским дипломом венского университета, он первым долгом подверг себя экзамену в присутствии медицинского совета и, выдержав его блистательным образом, получил право лечения в России. Это была необходимая заручка со стороны законных препятствий, и стоило только преодолеть их, чтобы начать уже действовать широко и обильно, с полной уверенностью. Доктор, между прочим, был очень хороший химик, любил науку, любил свое призвание и свое лекарское дело; но при всем этом - странная вещь! - он находил какую-то сласть, какое-то увлекательное упоение в том, чтобы посвящать свои знания и свою жизнь мошенническим проделкам. Он сам очень хорошо сознавал в себе эту наклонность и называл ее неодолимою страстью, болезненным развитием воли - словом, какою-то манией, чем-то вроде однопредметного помешательства.
- По своему развитию, по своим убеждениям, - говорил он однажды Каллашу в одну из интимных, откровенных минут, - я постоянно стараюсь быть очень гуманным человеком, но инстинкты, природные-то инстинкты во мне отвратительны. Я знаю это, хотя и всякому другому дам их в себе заметить. Но что же мне делать, если, кроме самого себя, я никого не люблю!..
- А человечество? - заметил с улыбкою Каллаш.
- Да, человечество я точно люблю, но это какая-то абстрактная, безразличная любовь... И какое дело человечеству, люблю ли я его или нет?.. Вот, например, деньги - это другое дело! Деньги я люблю до обожания, во всех их видах и качествах. И для добычи денег, - говорил он с увлечением, - я ни над чем не задумаюсь, ни перед чем не остановлюсь!
- Как? - воскликнул Каллаш. - Даже и перед шпионством, даже перед продажею брата своего!.. Но ведь таким образом, извините за откровенность, наше сообщество с вами может быть небезопасно.
- Мм... могло бы, - произнес Herr Катцель, упирая на частицу 'бы' и нимало не смутившись восклицанием графа. - Но вот видите ли, мой милый друг, этот путь, полагаю, менее выгоден: на нем никогда не заработаешь столько денег, сколько, при добром успехе, мы можем заработать на нашем предприятии, поэтому я его презираю, тем более, что это и не сходствует с моими убеждениями. Нельзя в одно и то же время быть волком и лисицею.
- Но этот путь гораздо спокойнее и безопаснее, тогда как наш основан на ужаснейшем риске, - возразил Каллаш.
- Спокойствие... риск... Да знаете ли, что я презираю какое бы то ни было спокойствие и страстно боготворю один только риск! - воскликнул он с неподдельным порывом увлечения. - Риск!.. Да ведь в риске для меня все! В риске - жизнь, в нем страсть!.. А спокойствие... Помилуйте, да если бы я хотел только спокойствия и безопасности, мне не для чего было бы делаться мошенником. Pardon за откровенный цинизм этого выражения! Для спокойствия мне было бы совершенно достаточно моей науки, моих знаний, моего докторского диплома наконец; но в том-то и дело, что даже в науке я люблю ее таинственную да темную сторону, которая ни на минуту не дает успокоиться человеку, держит его в вечно напряженном лихорадочном состоянии и заставляет исследовать, пытаться, доискиваться тех тонких, неуловимых своих сторон, которые, на первый взгляд, кажутся недоступными человеку. А знаете ли вы, продолжал доктор, под наитием какого-то вдохновенного экстаза, - знаете ли вы, что это за гордо-разумное, что за упоительное блаженство кроется в том мгновении, когда вы после таких мучительных нравственных страданий, после нескольких лихорадочно-бессонных ночей, убеждаетесь, наконец, что вы точно воистину доискались до того, чего вы искали, что вы сделали открытие?.. Пусть оно будет мало, пускай незначительно, ничтожно это открытие, но все же и оно ведь вносит свою лепту в общую массу знаний, все же и в него ведь вы полагали свою душу, страсть, свою разумную волю! О, это - минуты высшего нравственного удовлетворения, которые я не променяю ни на какое спокойствие в мире!
- Стало, вы можете быть вполне удовлетворены одною вашей страстью к науке? - возразил ему Каллаш.
- Нет, не могу! - решительно воскликнул Катцель. - Не могу потому, что в моей безобразно-страстной натуре лежат еще иные инстинкты. Теории Лафатера и Галля до сих пор еще не исследованы как должно, хотя многие признают их только научным пуфом. Я мало занимался этим предметом, - продолжал доктор, но весьма был бы склонен думать, что во мне развита шишка тонкого злодейства и шишка приобретения. По крайней мере я знаю, что страсть к этим двум началам составляет во мне какую-то болезненную манию, и, как ни старался, я никогда не мог одолеть ее, поэтому я ей покоряюсь.
- Убить человека, ради того только, чтоб убить, я никогда не способен, - говорил он самым искренним тоном, остановясь перед графом, - но убить его во имя науки, во имя таинственных процессов и законов органической жизни - готов каждую минуту, особенно когда мне за это хорошо заплатят. С первых самостоятельных шагов моих на поприще науки меня всегда как-то тянуло к исследованиям всевозможных ядов, и я добился-таки кой-каких счастливых результатов, но я люблю делать окончательный, так сказать, полный генеральный анализ не над животными, а над людьми, и - я вам скажу между нами - мне удалось таким образом, в разных местах Европы, изучить четыре превосходных яда, и каждый раз не без материальной пользы для своей собственной особы, а однажды, во время моего путешествия по Италии, отправил ad padres, посредством очень тонкого и медленного яда, одного весьма богатого, но чересчур уже долговечного дядю, за что от единственного мота-наследника его получил полновесный гонорар - ни более, ни менее, как пятьдесят тысяч лир, то есть двенадцать тысяч пятьсот рублей серебром на русские деньги. Вы - человек порядочный, человек без предрассудков, и притом же мой товарищ и компаньон по общему предприятию, поэтому я с вами и откровенен так - благо уж нашла на меня такая откровенная минута.
- Ну, а здесь, в Петербурге, вам еще не приходилось производить такие исследования? - спросил его граф.
- Пока еще нет, - спокойно ответил доктор, - но здесь удалось мне исследовать один новый, изобретенный собственно мною состав, который имеет свойство производить быструю и в высшей степени сладострастную экзальтацию. Я наблюдал его на одном из целомудреннейших и красивейших экземпляров двуногой породы, и результат вышел бесподобный. Вы слыхали когда-нибудь о Бероевой? - неожиданно спросил Катцель.
- Мм... кое-что слышал... Это, кажется, та, что хотела убить молодого Шадурского? - отнесся к нему Каллаш.
- Она самая, - подтвердил доктор. - И она-то была моим экземпляром.
Тот поглядел на него с изумлением.
- Ничего мудреного нету, - возразил Катцель, как бы в ответ на его мину. - Я большой приятель с известной вам генеральшей фон Шпильце, и притом же ее постоянный домашний доктор: у нее почти нет от меня секретов.
