хоть пожрать-то пора нам...
Тьфу, и в джеме песок...'
'Да послушайте, это не ветер, здесь пахнет уже
ураганом!'
Все сильнее песчаные вихри,
порывов повторы.
Разговоры, опять разговоры...
'Просыпайся-ка, Билл, тут тебе не Каир, позабудь
эту девку, не шлепай губой!'
'Черт возьми, ну когда же, хотелось бы знать
наконец, ну когда - в наступление, в бой?!'
Уж не ссора ли это на пляже морском,
где ругается ветер с прибрежным песком?
Или ворчит по старинке
песчинка - песчинке?
Не трепещут ли здесь, в беспредельной невнятице звуков,
словно тысячи сломленных крыльев - осколки
скелетов, столетья бесплодно простукав,
сквозь молчанье пустыни, сквозь грань разумения,
руки забытых в песках мертвецов
не стремятся ли знаки подать нам, сознанье вконец убаюкав,
о победах и гибелях прадедов, дедов, отцов,
о веках беспощадной войны и раздора, о славных
трофеях, восстаниях брата на брата
рассказать этим странным, бессвязным словесным стаккато
здесь, где нет ничего, кроме шороха, сумрака, страха,
щебня, камешков мелких, разбитых ракушек,
бессмысленной заверти праха,
всех бесчисленных воинов, павших еще до сраженья,
дойти не сумевших до цели,
превратившихся ныне в частицы первичной скудели?
Не звучат ли в пустыне
утерявшие смысл
голоса отошедших времен, тех, кто сгинул, утратив
язык, и уста, и дыхание жизни живой,
бормотание гибели как таковой,
даже более мрачной, чем смерть, потускневшей прожорливой гнили,
разметающей кости бесформенным облаком пыли?
Кто роняет слова в этот сумрак безжалостно серый,
сочетая античную мудрость с познаньями нынешней эры?
Александр Македонский? Имперские легионеры?
Или дервиши дней халифата, иль, может быть,
сам Бонапарт?
Или слышится выговор кокни, полегших с проклятьями
здесь, от отчизны вдали?
Или то разговор 'счастливчиков Смэтса',
посланников Капской земли?
'Не пора ли вперед,
и на флангах порядок, неужто свечей, ты скажи мне,
не стоит игра? Неужель не пора?
Мы, пожалуй, до Триполи
гнали бы их до утра.
У начальства там, что ли, хандра?
Прямо в море столкнуть
мы могли их, пожалуй, уже и вчера...
Так пора? Ты ответишь мне или молчать
подрядился - пора? Не пора?'
И тогда вся колонна,
безобразно и грузно дрожа,
как бы самую вечность проспав, пробуждается
к жизни огромным подобьем ужа,
извиваясь и дергаясь, будто хлестнула его вдоль спины и ползти
указала куда исполинская чья-то вожжа,
сотрясается, вязнет на рыхлых сыпучих откосах, но все же
угрюмо стремится вперед,
тормозами визжа.
Голоса умирают...
Только ветер и шорох песка отвечают на скрежет
колес в этот тягостный миг,
только сердце
повторяет свой прежний бессмысленный крик,
иссушенное горечью сердце,
не в силах сражаться с судьбой,
доведенное долгой борьбой
до отчаяния ледяного,
вырастает, звучит, словно гром в окружающей мгле,
словно эхо колес по иссохшей земле,
снова и снова и снова:
Когда же все-таки в бой?
Когда же все-таки в бой?
Когда
же
все-таки
в бой?
На Ливийской границе. Ноябрь 1941 г.
СРЕДИ ЗИМЫ
Горы исчезли, Гран-Сассо растаял в тумане, исчез
каждый камень, утес и ледник, сколь ни крут,
сколь ни черен, ни жесток,
все окутал клубящийся мрак;
даже кротовые холмики здесь, на тюремном дворе,
расплываются стайками бусинок светлых,
искрящихся блесток,
каждый - едва ли с кулак.
Нет ни проселочных тропок, квадратов полей
больше нет, ни
белесых пространств не приметно в просторах
страны,
ни сизых;
даже улиток простых слюдяные следы, - а ведь
в кольцах из них лишь недавно мерцали еще валуны,
как в серебряных ризах,
даже они вдоль дорожек от кухни к баракам
исчезли, - улиток, пожалуй,
мы не должны
заподозрить в капризах;
даже кинжалы сосулек, оружье зимы, что вонзаются
в наши зрачки остриями кривыми, еще не видны
на карнизах.
Это - конец наших дней, и ночей наших тоже конец,
здесь - четыре стены, красно-бурые днем, густо
