машина твоя!)
Нам никто не указчик,
никто не судья.
(Бежишь от сброда
и от ворья?)
Ты знаешь неплохо
наши края.
(Что, попала
под хвост шлея?)
Ты - знаток цветного
житья-бытья.
(Хоть попрощался бы,
вот свинья!)
Ну так что, занимательна
песня моя?
(Дрель в ушах,
а не трель соловья!)
Но все же в ней
ни слова вранья.
Ведь я пою,
ничего не тая.
Песня звенит,
словно струя
чистого, горного
ручья,
покуда ее
еще помню я
бурлит и клокочет
песня моя!
КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ НЯНИ ГРИТ
Пит, ты смеялся надо мной,
сказал, что я цветной ублюдок.
Смешно, - так ведь и ты цветной,
ты вовсе потерял рассудок.
'Свинья! Скотина! Готтентот!'
Такую заварил ты кашу.
И я обиделся. И вот
я побежал на кухню нашу
за няней Грит.
Тебя простила няня Грит.
В ней пламень доброты горит.
Она к тебе добра, бандит,
несчастный дурень, глупый Пит,
ай, няня Грит.
Она тебя жалела даже.
Ведь не хотел плохого ты.
Ты тоже не белее сажи.
Как много, много доброты
у няни Грит.
И я забыл вину твою,
и я обиды не таю,
я долг почтенья воздаю
и эту песенку пою
для няни Грит, для няни Грит,
для няни Грит...
КУРТКА С ЭМБЛЕМОЙ
(рассказ старого христианина)
Я в газете прочел, здесь, на нашем родном языке,
который также и ваш язык,
ибо где начинается то, что наше,
и кончается то, что ваше?
Я прочел об этом на нашем родном языке
на пятой странице, черным по белому, вверху, в уголке.
Шел африканер по городу. Навстречу ему - цветной
в куртке с эмблемой его (африканера, стало быть) Альма Матер родной,
бросился он на цветного и стал его бить. Вся сцена передо мной.
Собралась толпа - яблоку негде упасть.
'Где украл, говори!' - 'Клянусь... я и не думал красть...'
'Ты еще лжешь, готтентотская сволочь, открываешь поганую пасть!'
И, дубася его непрестанно,
он эмблему колледжа сорвал с нагрудного кармана.
На пятой странице, черным по белому, вверху, в уголке,
на чем задержите вниманье в статье, так это на ее языке.
Слова журналиста пылают. Местами они словно речь с трибуны:
его восхищает белый, сколь мужественный, столь же и юный.
Он мог бы так говорить о Пауле Крюгере - сила, смелость и твердость.
Чего не хватает, так это слов 'героизм', 'бурская слава', 'национальная
гордость'.
В новой куртке по улице шел цветной (ворюга, наверняка).
Белый юноша им заинтересовался слегка.
Белый юноша соизволил дать ему тумака...
На пятой странице, черным по белому, чтоб мне больше
не видеть газет!
Скажи, господин, что тут черное, что белое, кто прав, кто нет?
Шел в куртке по Божьему свету цветной - кругом ни грусти, ни злости,
и вдруг - все хуже, чем темною ночью при черном зюйд-осте.
Что делать нам? Я, господин, не знаю: вопрос открыт.
Я знаю только: старое сердце болит.
И когда я вечером руки сложу, обращаясь к Господу Богу,
я буду думать об этом цветном и о нас обо всех понемногу.
Я скажу ему: 'Ты, кто умер за нас,
прости им грехи, как ведь и нам прощаешь подчас,
отпусти им грехи и позволь в Твое царство войти,
в час, когда ко вратам Твоим им доведется прийти,
Господи, белых прости...'
ПРИХОДИ, ДОКТОР...
Говорят, что ко всем благосклонно относишься ты,
ты для черных и белых, для старых и юных, для богатых и для бедноты,
капский доктор Зюйдост, не измерить твоей доброты.
Ты вырвать способен из почвы развесистый дуб,
ты летишь, словно бешеный конь, необуздан и груб,
ты - карающий бич, ты, трубящий в тысячи труб.
Ты пасмурный воздух вгоняешь в тяжелую дрожь,
и тысячи тысяч налившихся яблок с деревьев крадешь,
поветрия сеешь, границы не ставишь ни в грош.
Ты портишь созревший на лучшей лозе виноград,
ты многим вредом для живущих на суше чреват,
но самую страшную хворь уничтожить бываешь ты рад.
Ты ревешь и глумишься над нами, взлетая до звезд,
ты бодрствуешь в белой одежде над нами, о доктор Зюйдост,
я к тебе обращаюсь - и вопрос мой сегодня не прост.
Разве сделаешь тело прекрасным, как киль корабля,
если столько болезней души расплодила земля,
