...Только размытый силуэт в тумане.
...Только тугие полоски пут - и не понять, то ли это для твоей же безопасности, чтобы в испуге не навредил самому себе, рванувшись куда не следует; то ли - чтобы обезопасить себя (кого 'себя'?!) от твоей ярости. Куда-то несут, мягко, почти без рывков. На лице - то ли слезы, то ли дождь; а может, это, пока я был без сознания, какой-то начальник, брызгая мне на лицо слюной, кричал носильщикам, что сектор переполнен и следует тащить 'этого' в сектор соседний? Вот и несут.
Принесли.
Болезненный блеклый свет тончайшими лезвиями рассекает слезные железы я тихо рыдаю, стыдясь самого себя. Душа рвется на клочья. Осознаю всю непоправимость случившегося, понимаю, что и я частично причастен к нему. Больно. Невыносимо больно. Дело не в свете, конечно. Просто...
Резкий рывок. Поехали, всем ковчегом. Куда, зачем?
Даже не задумываюсь. Рыдаю.
Выгружали нас ночью - так я тогда решил. Откуда ж было мне знать, что здесь всегда ночь! Когда я очнулся, путы уже сняли. Я лежал на земле, обнаженный, если не считать 'набедренной повязки'. Повернул голову - рядом, выхваченные из тьмы указками прожекторов, лежали такие же, как я, 'провинившиеся'; мужчины и женщины, вперемешку, бессистемно - до самого края видимости; поле непогребенных, этакий морг под открытым небом. Потом многие начали подниматься, испуганно озираясь, и я с облегчением понял, что не один.
Мы постепенно знакомились друг с другом, исследовали место, в котором оказались. Вот тогда-то и выяснилось, что весь доступный нам мир разделен сетчатым забором на загоны, испещрен норами - короче говоря, подходит для жизни, но лишь на грани допустимого. Нас кормят, здесь есть емкости, в которых появляются продукты, и емкости, в которых появляется вода (для купания и для питья). Всего вдосталь, никто не голодает и не умирает от жажды.
...Тошно. Как же было мне тошно жить в этой черной дыре! И не мне одному - многие из нас тогда словно потеряли смысл жизни; впрочем, у многих к моменту их появления в загонах его уже не было.
В том, прежнем мире, мы жили сыто и безбедно: болезни сожгли на кострах великой медицины, холод и стихию распяли на кресте урбанизации, неравенство стесали рубанком всеобщей благоустроенности... Мы отвыкли жить в борьбе, размякли, проросли в тепло и покой - намертво.
Вдруг выныривает из тумана забытья заблудшей чайкой фраза, брошенная кем-то из тогдашних ученых-философов: 'Когда уровень механизации сделает возможным существование разумных машин- роботов, и когда количество подобных роботов сравняется, а затем превысит численность населения, тогда общий уровень умственного развития человека катастрофически снизится'. Что и случилось.
Я видел потом того ученого, в соседнем загоне. Он верховодил там группой бездарных полурастений, которые не умели даже причесываться, не знали, как постричь ногти или каким образом поддерживать тело в чистоте. Он - дитя своего времени - тоже не знал этого, но, во всяком случае, он знал, каким образом пытаться это делать. В нашем загоне, к счастью, похожих на него людей было больше. Другое дело, что почти все они уже не хотели жить а полурастения не могли.
Однако природа и здесь взяла свое. Голод заставил искать еду, жажда пить воду из 'корыт'; густой запах немытых человеческих тел вынуждал нас стремиться поддерживать чистоту. И именно нас - тех, кто жить не желал. Ну а полурастения - им было все равно; в конце концов они вымерли.
Иногда я думаю, что лучше было бы нам тоже умереть.
Тогда - вспоминаю тех двух. Вот как сейчас.
Они с самого начала вели себя странно. И он, и она оказались здесь маленькими детьми и, вероятно, не помнили Прежней Родины. Дети... У нас, попавших сюда уже половозрелыми, детей почему-то не бывает. Никогда. Ни у кого. Я не знаю, почему - и никто из нас не знает. Те ребятишки, что оказались здесь вместе с нами, возможно, были последними детьми, которых мы видели. Не поэтому ли мы так бережно к ним относились? Вообще-то мы ведем себя в загонах не слишком активно. Порой кажется, чувства у нас атрофировались, эмоции обуглились, ничего от нас, прежних, не осталось. Только с детьми мы и вели себя по-людски, словно переключалось что-то в наших душах.
Тех двоих тоже любили все. Так сталось, что, оказавшись в загонах, почти все мы разлучились с теми, кого знали прежде. В некоторых загонах, случалось, вообще не было двух человек, знавших один и тот же язык. К пониманию приходили с помощью жестов - да и, в общем-то, не очень стремились к этому пониманию. Больше сидели по своим углам. Только забота о детях нас и объединяла. У каждого ребенка оказывалось по несколько матерей, а уж сестрами, отцами, братьями автоматически становились все однозагонники.
...Может, дело в том, что мы здесь почти позабыли о творчестве? И как, скажите, как и что творить?! В загонах не найдешь и клочка бумаги. К тому же, света здесь практически нет. Прожекторы ни на минуту не останавливаются, лучи скачут, бьют бамбуковыми палками по глазам, по пальцам: и не думай о творении, тварь! Сгорбься, сожмись в клубок, сиди тихо, ешь и пей, но не смей поднимать голову к небесам! Ты недостоин того, чтобы созидать, воплощая себя в чем-либо; для того, чтобы самовыражаться, нужно для начала иметь самость.
Вот так. А мы все-таки творили, все-таки воплощали себя - в этих детях.
Сперва, конечно, было сложно. Мало кто из нас вообще знал, с какого бока подойти к двух-трехлетнему ребенку. Как и чем кормить? (Другой вопрос, что и особенного выбора блюд у нас никогда не было). А воспитывать как? Разноязыковая семья, которая сама еще не научилась налаживать взаимоотношения с собственными членами, да и не стремилась к этому; и дети у нас росли такими же. Малышка объяснялась на пальцах и помогала себе взглядами - как и у всякой особы женского пола, последние были у нее предельно выразительными. Бутуз же лопотал на каком-то своем языке диковинной, химерной смеси из слов, слышанных от нас, и слов, выдуманных им самим. Удивительно, но все мы его понимали - а он, похоже, почти всегда понимал нас.
Были, конечно, и другие дети. Разного возраста и характера, они казались маленькими божествами, вдыхавшими в нас жизнь. Я помню их, всех до единого. Некоторые из них сидят сейчас передо мной - повзрослевшие, изменившиеся. Глаза у них - у вас глаза! - полны светом солнца и звезд. Когда я вижу это, мне кажется, что все-таки мы жили не зря. Тьма и скотские условия не вытравили еще наших душ, пусть и истончили их, источили до дыр. Наши души горят в ваших взглядах!
Но нельзя сказать, чтобы только мы, взрослые, влияли на детей. Они тоже изменяли нас, да еще как!
Вот я сейчас говорю, а вы понимаете меня. А 'виноваты' - дети. Тот ученый - помните, который был в соседнем загоне? - он создал Общий язык. Конечно, с помощью многих других людей. Конечно, не сразу.
О да, как и каждый язык, Общий несовершенен. Но благодаря ему нам стало значительно легче понимать друг друга. Вновь воплотилась в жизнь давняя идея, изложенная когда-то в легенде о всемирной Башне. Вот только мы уже низвергнуты, а вместо Башни - заборы.
Ученый составлял язык из обломков, фрагментов всех прочих языков, какие только знали те, что жил в ближайших загонах. Слово оттуда, два отсюда. По сути, к тому времени некая основа Общего уже существовала. Мы с первых же дней контактировали друг с другом; в результате выделялись слова, которыми мы обозначали самые элементарные вещи: 'заборы', 'прожекторы', 'вода', 'еда', 'норы', 'он', 'она'... Очень скоро мы выяснили, что одним языком жестов мы не обойдемся. Слишком темно здесь, лучи прожекторов постоянно скачут туда-сюда, поэтому увидеть, что именно показывает-'говорит' твой собеседник, сложно. Разумеется, ты-то сам себя со стороны не видишь, тебе кажется, что все в порядке, - и удивляешься потом, что тебя не так поняли.
До сих пор помню, как расстраивалась малышка, когда ее не так понимали. Но она была той еще упрямицей - и не желала переходить на Общий, учить его вместе со всеми. Мы 'подкупили' ее совсем неожиданным образом - после того, как Общий более-менее сформировался, когда мы начали довольно бегло владеть им, мы дали малышке имя. Мы назвали ее Снежинкой. Это так зачаровало ее то, что теперь ей, только ей одной принадлежало целое слово! - что малышка начала разговаривать. Сперва 'Снежинка' было единственным словом, которое она произносила. Потом девчушка вошла во вкус, так сказать, разговорилась... уж простите за каламбур. Более того, Снежинка со временем сама начала придумывать многие слова-неологизмы, которые полноправно входили в нашу повседневную жизнь. Я и сейчас,
