Короны и башки, брат!
Народ подымается на борьбу, идут на зов свободы ее сыны, Франция будет свободной!
А что же родина поэта, что же Великобритания?
Британский край! Хорош твой дуб,
Твой стройный тополь - тоже,
И ты на шутки был не скуп,
Когда ты был моложе.
Богатым лесом ты одет
И дубом, и сосной, брат.
Но дерева свободы нет
В твоей семье лесной, брат!
А без него нам свет не мил
И горек хлеб голодный.
Мы выбиваемся из сил
На борозде бесплодной.
Питаем мы своим горбом
Потомственных ворон, брат.
И лишь за гробом отдохнем.
От всех своих трудов, брат.
Но верю я: настанет день,
И он не за горами,
Когда листвы волшебной сень
Раскинется над нами.
Забудут рабство и нужду
Народы и края, брат,
И будут люди жить в ладу,
Как дружная семья, брат!
Так Великая Эстафета Вольности - слово поэта - всегда передается и будет передаваться из уст в уста по всему земному шару.
4
Этой весной не только от солнца стало теплее на душе у Бернса. Хозяин квартиры предложил ему другое жилье, и Бернсы переехали в Мельничный переулок, в отдельный двухэтажный дом из красноватого камня. В первом этаже - две отличные комнаты и кухня, во втором - две большие спальни, темная комнатка с альковом, просторные кладовые, чердак.
Но самое главное, чему радовалась Джин, был садик при доме, где сейчас, в мае, уже густо росла трава и зеленели деревья. Теперь можно будет выпускать ребят спокойно, тем более что рядом жил один из самых славных сослуживцев Роберта - Джон Льюарс. Его сестра, пятнадцатилетняя Джесси, предложила Джин помогать по дому.
В новый дом можно было, не стесняясь, позвать гостей: остатки эллислендской мебели - круглый стол красного дерева, кресла, шкаф с посудой, - кое как составленные в тесноте Вонючего переулка, теперь встали просторно и красиво. На пол лег ковер, который и не разворачивали на старой квартире, камин хорошо тянул, а на полках свободно разместились книги и подарки друзей: резной ящичек от жены доктора Максвелла, затейливая чаша из кокосового ореха для пунша - миссис Дэнлоп, даря ее Бернсу, сказала, что эту вещь еще в прошлом веке привезли из путешествий ее предки Уоллесы. Над камином висели силуэты лорда Гленкерна, Боба Эйнсли и Джона Сайма. Вообще жить стало спокойнее и легче.
Роберт чувствовал, что в Дамфризе к нему относятся хорошо. Его выбрали членом правления библиотеки и освободили от всяких взносов. Он подарил библиотеке несколько книг, в том числе и свой двухтомник, который недавно вышел в Эдинбурге.
Крич не прислал ни одного экземпляра, пока Бернс не написал ему коротко и сердито: 'Сэр, я узнал, что моя книга вышла. Прошу вас как можно скорее прислать мне двадцать экземпляров. Так как я собираюсь их преподнести нескольким Великим Людям, которых я уважаю, и нескольким Маленьким Людям, которых я люблю, то эти двадцать экземпляров вашей торговле не помешают. Если нет двадцати экземпляров, пришлите сколько можно. Буду особенно благодарен, если пошлете их с первой же оказией'.
Капитан Риддел по-прежнему часто приезжал в Дамфриз и вызывал Роберта в 'Глобус'. В эти вечера Роберт возвращался домой поздно. Риддел был рад, что Бернс избежал 'кары'. Он показал Бернсу письмо из Эдинбурга, в котором один из его друзей, Фрэнсис Эрскин, человек богатый и влиятельный, расспрашивал его о Бернсе и предлагал собрать деньги между 'друзьями свободы', чтобы Бернс не остался без материальной поддержки, если его выгонят с работы. Бернс написал Эрскину длинное письмо - одно из тех замечательных своих писем, в которых он встает, как живой.
Он просит адресата сжечь письмо: 'Бернса, о чьих интересах вы так благородно заботитесь, я тут нарисовал живыми красками, таким, каков он есть. Но если люди, в чьих руках находится его хлеб насущный, хотя бы прослышат об этом портрете, бедный Бард пропал навеки'.
Каков же Бернс в своем собственном представлении?
Прежде всего он боится, что какой-нибудь 'наемный писака' в будущем станет глупо и злобно утверждать, будто, 'несмотря на то, что в своих произведениях Бернс хвастал своей независимостью и претендовал на общественное признание и уважение в качестве человека определенного таланта, он все же был настолько лишен каких бы то ни было данных, чтобы поддерживать это напускное достоинство, что в конце концов стал мелким акцизным чинушей и весь остаток своего жалкого существования провел в самых низких занятиях и среди самых подлых людишек'.
Бедный Бернс! Он даже не знал, насколько точно он предвосхитил слова некоторых своих будущих биографов... Но, к счастью, черновик письма Эрскину был найден в тетради Риддела - видно, поэт боялся, что Эрскин и впрямь сожжет письмо, а ему хотелось оправдаться и перед собой и перед потомством:
'Разрешите отдать в ваши руки мой решительный протест против этой лжи и клеветы. Бернс был бедняком от рождения и акцизным по необходимости. Но - я должен это сказать! - никакая бедность не могла унизить его истинную, неподдельную честность, а угнетение может лишь согнуть, но не сломить его независимый британский дух...
Разве мой вклад в благополучие отечества не дороже самого богатого герцогства? У меня много детей - и семья моя, наверно, будет расти. У меня три сына, и я уже вижу, что они родились на свет с душами, которые не пригодны для того, чтобы жить в телах рабов. Как же я буду покорно взирать на всякие махинации, которые могут отнять право первородства у моих мальчиков, свободных британцев, в чьих жилах течет моя кровь? Нет! Это недопустимо! Я буду защищать их до последнего дыхания. И кто осмелится сказать мне, что мои слабые потуги никому не нужны, что не мне, в смиренном моем качестве, вмешиваться в дела Народа? Я отвечу, что именно от таких, как я, страна должна ждать поддержки и понимания. Невежественная толпа может составлять основную массу населения страны, титулованная мишура - придворная знать - может служить пышным оперением, но люди, которые поднялись настолько, чтобы научиться думать и рассуждать, вместе с тем принадлежат к низшим слоям народа, почему их и не коснулась тлетворная зараза придворной жизни, - вот кто составляет силу нации!!'
Понятно, с каким чувством Бернс писал это письмо, насколько отчетливо он представлял себе свое значение, насколько твердо знал, что именно в нем и в таких, как он, - сила нации, слава нации, гордость нации.
Но понятно ли, как трудно, как невыносимо тяжело и унизительно ему было молчать и скрывать свои убеждения?
Лето прошло сравнительно спокойно. В июне вышел первый выпуск Томсоновых 'Избранных шотландских мелодий'. Бернс был очень доволен, хотя всего пять песен, написанных им, попало в этот том. К следующему выпуску он уже отослал добрых два десятка стихов и с десяток длиннейших писем Томсону с самыми подробными, самыми скрупулезными объяснениями, с самым тщательным разбором характерных особенностей народной шотландской музыки и песенных традиций народа. Недаром он писал Томсону, что нет такой песни, которой он, Бернс, не знал бы, и достаточно показать ему первую строку, как он найдет в своем собрании и музыку и слова.
В последнее время он особенно близко сошелся с Джоном Саймом. Сайм был человек очень добрый, очень мягкий, немного рассеянный и безалаберный. Но у него был отличный вкус, он тонко понимал стихи и музыку, очень много читал и вполне сходился с Бернсом в политических взглядах. Они понимали друг друга с полуслова, и для Бернса не было лучшего отдыха, чем просидеть весь вечер в загородном доме Сайма, читать стихи, обсуждать все, что происходило вокруг, поверять другу самые сокровенные мысли.
Сайм любил Бернса искренне и глубоко. Он видел, как его пришибли история с доносом и выговор Корбета, как он то становился угрюмым, то вспыхивал от пустяков, то целыми вечерами декламировал свои и чужие стихи и пел песни настолько дерзкие и вызывающие, что Сайм удивлялся, как в одном человеке
