Старик зашатался и рухнул у стены.
Некоторое время он лежал, а потом, превозмогая боль, поднялся на колени. Липкая кровь лилась с головы на мундир, на руки,
Ранцы - для облегчения солдат - остались где-то в обозе, но Огнев бывалый, ломаный солдат: у него в бою всегда с собою в кармане наготове чистый кусок старой сорочки.
Огнев достал его, перевязал рану, кое-как приладил на голову пробитую треуголку и, взяв ружье, поднялся. В голове стоял трезвон. Пороховой дым застилал солнце.
Огнев глянул: своих, своего капральства и даже своей роты он не видел.
Русские отступали. Мимо него, отстреливаясь, шли гренадеры Дендригина. Огнев стал отходить вместе с гренадерами.
Голова кружилась. Огнев очень ослабел, хотя крови вышло не так уж и много. Но стрелял он, как обычно, не торопясь.
– Хорошо, что в правую сторону ударило; кабы в левую, не стрелять бы!
И вдруг, сквозь противный визг ядер и свист, пуль, сквозь этот несмолкаемый трезвон в голове, он услыхал сзади такой знакомый голос:
– Молодцы, ребята, заманивай их! Заманивай!
Огнев оглянулся. В самой гуще сбившихся егерей и мушкатеров, на своей неказистой казачьей лошаденке, виднелся Александр Васильевич.
Фельдмаршал, увидев заминку в центре, тотчас же прискакал сюда.
Огневу стало стыдно, что он, унтер-офицер, отступает.
– Стой, куда? Стой! - кинулся он наперерез молодому гренадеру.
Гренадер остановился, взялся заряжать ружье.
Увидев своего 'дивного' под пулями, егеря и мушкатеры снова кинулись на французов.
Ослабевший от потери крови Огнев медленно подавался вперед - его обгоняли уже свои, апшеронцы.
Вот уже поровнялась собравшаяся вместе и вся первая рота.
– Дядя Илья, жив? - радостно окликнул его Зыбин, бежавший вперед.
Суворовский конь нагонял Огнева. Фельдмаршал ехал вперед. Рядом с ним бежал батальонный командир апшеронцев майор Лосев. У Лосева в руках вместо шпаги было ружье.
Огнев слышал, как Лосев говорил фельдмаршалу:
– Моя шпага сломалась… Так я его, ваше сиятельство, обломком шпаги и эфесом-по голове!
– Браво! Хорошо, помилуй бог, хорошо! Мы, русские, шутить не любим: коль не штыком, так кулаком!
Эти истоптанные огороды, эти кирпичные дома предместья., из которых давно перебрались в город жители, переходили по нескольку раз из рук в руки. Но пройти дальше, проникнуть в самый город или взобраться на высоты, где стояли пушки, не удавалось. Взять Нови с фронта казалось невозможным.
Полуденное солнце снова, как и при Треббии, висело над головой. Люди снова изнемогали от духоты и нестерпимой жажды.
Суворов, который сам все время был среди наступавших войск, видел, что надо дать отдых.
В полдень он велел прекратить бой по всей линии.
Французы уже ввели все свои силы, а у Суворова оставался нетронутым резерв. Его-то фельдмаршал и рассчитывал пустить к вечеру в дело.
VIII
Резерв Суворова сыграл свое дело: к шести часам вечера французская армия была сбита с неприступной позиции и в беспорядке бежала.
Непреклонная воля русского полководца и самоотверженность его войск решили все. Только наступившая ночь спасла французов от окончательного истребления.
Воздух был насыщен пороховой гарью, полон стонов раненых. В горах гулко отдавались ружейные выстрелы, слышались крики 'пардон'.
Группами вели пленных, которых вылавливали из виноградников и садов. Конвоиры оживленно переговаривались:
– Я кричу ему 'балезар', а он и не думает!
– Не понимает?
– Нет. Как стукнул его по башке, понял.
– Положил оружию?
– Положил. Больше не подымет!
Войска были в бою 16 часов подряд. Люди чрезвычайно утомились.
Генералы улеглись отдыхать. Не спал только один главнокомандующий. Он подводил итоги сегодняшнего боя и делал приготовления к завтрашнему дню.
Казак Ванюшка в этот вечер стоял у двери с обнаженной шашкой: Суворов расположился в самом городке Нови, где на задворках и огородах прятались одиночные французы.
Победа была полная: французы потеряли всю свою полевую артиллерию - до сорока пушек, четыре знамени, сдалось в плен свыше восьмидесяти штаб- и обер-офицеров и четыре генерала: Периньон, Груши, Партуно и Колли.
Суворов диктовал Кушникову диспозицию. Войскам предписывалось наступать за разбитым неприятелем в Генуэзскую Ривьеру.
IX
Выдавя из меня сок, нужный для
Италии, бросают меня за Альпы.
Суворов
Блистательную победу при Нови венский гофкригсрат умудрился свести на нет. Он сделал это руками добродушного на вид, но не столь безобидного по существу папы-Меласа.
Еще ночью Александр Васильевич отдал приказ преследовать и уничтожить разбитого противника. Утром войска уже готовились выступать, когда Мелас сообщил главнокомандующему, что двигаться в горы нельзя: нет ни провианта, ни мулов. Мелас не сделал ничего, хотя Суворов, еще 20 июля, приказал ему приготовить все к 4 августа.
Союзные войска имели всего лишь двухдневный запас хлеба. С таким запасом нечего было и думать двигаться дальше в бесплодную, бесхлебную Ривьеру. Везти пушки и тяжести было не на чем.
Французы уходили от окончательного разгрома.
Суворов был разгневан и возмущен. Он никак не мог примириться с очередной австрийской выходкой. Он бегал по комнате, ругался и кричал. Суворов приводил в пример адмирала Колиньи, который писал принцу Морицу, чтобы тот помнил, что войско живет желудком.
Адъютант Меласа, привезший такое неожиданное известие, стоял, ничего не понимая. Из гневных слов фельдмаршала он смог разобрать только 'унтер- кунфт', 'нихт-бештимтзагер' и то, что Суворов вспоминает о каком-то Морице. Но о ком речь, адъютант так и не понял.
Как ни возмущался Суворов, а делать было нечего. Приходилось подчиняться нелепым обстоятельствам. Он отдал приказ двигаться к Асти.
9 августа Суворов был уже в Асти. Армия стала на полдороге между Турином и Тортоной.
А через два дня комендант тортонской цитадели генерал Гаст подписал перемирие.
Тортонская цитадель недаром называлась 'Пьемонтским Гибралтаром' - она занимала вершину крутого горного уступа на высоте трехсот футов над равниной.
Союзные инженеры высчитали, что за двадцать дней можно проделать брешь и проникнуть в цитадель. Генерал Гаст согласился заключить на двадцать дней перемирие, с условием, что если в течение этого срока французы не выручат его, он капитулирует.
Снова приходилось понапрасну терять время и ждать у моря погоды.
Первые дни это бездействие, столь противное характеру Александра Васильевича, скрашивалось наградами и поздравлениями, которые со всех сторон сыпались на русскую армию и ее победоносного полководца. В Асти Суворов получил награды за Треббию. 'Поздравляю Вас Вашими же словами: слава богу, слава Вам!' - писал император Павел. Он прислал Суворову свой портрет, украшенный бриллиантами. Полки получили гренадерский марш.
Сардинский король Карл-Эммануил пожаловал Суворову высшие награды: сделал его великим маршалом Пьемонтским, 'грандом королевства' и 'кузеном короля'.
Город Турин прислал Суворову золотую шпагу, украшенную драгоценными камнями.
Даже Прошка удостоился получить отличие. Однажды утром Александр Васильевич занимался с Фуксом разными канцелярскими делами, когда к нему вошел Прошка. Он протянул барину пакет, запечатанный большой печатью сардинского короля. На пакете было написано'
Господину Прошке, камердинеру его сиятельства гр. Суворова.
– Чего же ты мне даешь? Это тебе!
– Поглядите вы, батюшка барин…
Суворов распечатал пакет. В нем лежали две медали на зеленых лентах. На медалях было выбито: 'За сбережение Суворова'.
Прошка взвыл от радости:
– Господи, до чего дожил! Сам король…
– Чего ж ты ревешь? Радоваться надо! Ежели б я, получая награды, всякий раз так плакал, слез не хватило бы!
