кольцо?.. Простите, что я так говорю с вами, но, видите ли, оно не мое, и мне надо сегодня вечером вернуть его княжне Агате, которая поручила мне взять его у ювелира.
— Бьюсь об заклад, — сказал Пиччинино, все-таки подозрительно и недоверчиво поглядывая на Милу, — что княжна Агата засыпает вас подарками! Поэтому вы и презираете мои.
— Я никого и нечего не презираю, — отвечала Мила. — Иной раз княжна уронит булавку или шелковую ниточку, я их подбираю и берегу как святыню. Но если б она стала засыпать меня богатыми подарками, я бы попросила ее приберечь их для тех, кому они нужнее. Впрочем, надо сказать правду: она подарила мне красивый медальон, и я вложила в него волосы брата. Но он у меня спрятан, я не люблю наряжаться иначе, чем мне следует по моему положению.
— Скажите, Мила, — помолчав, спросил Пиччинино, — вы, значит, уже перестали бояться?
— Перестала, синьор, — уверенно ответила она. — Когда я заметила вас на дороге у этого дома, у меня пропал всякий страх. До того, признаюсь, я сильно боялась, не разбирала, какой дорогой еду, и за каждым кустом мне мерещилось лицо мерзкого аббата. Когда я поняла, как далеко меня завезла славная Бьянка, когда я завидела наконец эту башню и деревья сада, я вздумала: «Боже мой, а вдруг моему покровителю не удастся сюда прийти, а вдруг этот подлый аббат — ведь он на все способен — устроил, чтобы его забрали campieri, либо его убили по дороге, — что тогда станется со мной?»И я боялась не только за себя самое, но и за вас, потому что считаю вас нашим ангелом-хранителем, и потому, что ваша жизнь ценнее моей, как мне кажется.
Пиччинино, с момента приезда Милы державшийся вполне хладнокровно и как бы сердившийся на нее, теперь почувствовал себя немножко взволнованным и сел рядом с нею на тигровую шкуру.
XXXVIII. ЗАПАДНЯ
— Значит, дитя мое, вы все-таки хорошо относитесь ко мне? — спросил он, устремляя на нее свой взгляд, опасная власть которого была известна ему самому.
— Хорошо? Конечно, клянусь моей душой! — ответила молодая девушка. — Да и как еще мне к вам относиться после всех ваших забот о нашей семье?
— И вы думаете, что ваши родные испытывают ко мне те же чувства, что и вы?
— Но разве может быть иначе? Впрочем, говоря по правде, никто не говорил мне о вас, и я не знаю о вас ровно ничего. В семье со мной обходятся как с болтливой девчонкой, но вы-то понимаете меня лучше, ведь вы видите сами, я не любопытствую зря и даже не спрашиваю, кто вы такой.
— И вам не хочется узнать, кто я? Или вы говорите так, чтобы выспросить меня?
— Нет, сударь, я не посмела бы задавать вам вопросы, и лучше мне не знать ничего, о чем, по мнению родных, следует помалкивать. Я горжусь тем, что вместе с вами делаю все ради их благополучия, не пытаясь сбросить повязку, которой они завязывают мне глаза.
— Это хорошо с вашей стороны, Мила, — сказал Пиччинино, которого начинало задевать полное спокойствие молодой девушки, — пожалуй, даже слишком хорошо.
— Почему? Как же это может быть слишком хорошо?
— Потому что вы по легкомыслию подвергаете себя большой опасности.
— Какой такой опасности, синьор? Разве вы не обещали перед господом богом защищать меня от всякой опасности?
— Со стороны этого мерзкого монаха — я жизнью отвечаю за вас. Но разве вы не подозреваете, что вам может грозить что-нибудь еще?
— Да, пожалуй, — сказала Мила, чуть-чуть подумав. — Тогда, у родника, вы назвали страшное для меня имя: вы говорили, будто вы связаны с Пиччинино. Но потом вы сказали еще раз: «Приходи, не бойся», и я пришла. Признаться, я все-таки боялась, пока ехала одна по дороге. Когда я выйду отсюда, мне, должно быть, снова станет страшно. Но пока я с вами, я не боюсь ничего. Я чувствую себя очень храброй, и мне кажется, если на нас нападут, мы будем обороняться вместе.
— Даже если нападет Пиччинино?
— Ну, тут уж не знаю… Но, боже мой, неужели он придет?
— Если и придет, то лишь для того, чтобы наказать монаха и защитить вас. Почему вы так боитесь его?
— Да, собственно говоря, я и сама не знаю. Однако у нас, когда девушка отправляется одна за город, ей говорят посмеиваясь: «Берегись Пиччинино!»
— Вы, значит, думаете, что он убивает молодых девушек?
— Да, синьор, ведь рассказывают, будто оттуда, куда он их уводит, никто не возвращается, а если какая и вернется, так уж лучше бы оставалась там.
— И вы ненавидите его?
— Нет, зачем его ненавидеть: ведь, говорят, он сильно досаждает неаполитанцам, и если бы другие собрались с духом и пришли ему на помощь, он очень помог бы своей стране. Но я его боюсь, а это дело другое.
— И вам рассказывали, что он изрядный урод?
— Конечно, ведь у него длинная борода, и он похож, я думаю, на того ненавистного монаха. Но что же монах-то не идет? Когда он явится, мне можно будет уйти, не правда ли, синьор?
— Вы так торопитесь уйти, Мила? Значит, вам здесь очень неприятно?
— Ах, вовсе нет, но к ночи страшно пускаться в путь.
— Я сам провожу вас.
— Вы очень добры, синьор, это было бы самое лучшее — лишь бы нас никто не увидел. Ну, а с аббатом вы собираетесь расправиться очень жестоко?
— Ничего подобного. Полагаю, вам совсем неохота слушать его крики?
— Царь небесный! Я не хочу ни присутствовать при насилии, ни быть повинной в нем. Но если сюда придет Пиччинино, боюсь, может пролиться кровь. Вы улыбаетесь, синьор? — спросила девушка, побледнев. — Ох, теперь мне становится страшно! Отпустите меня сразу же, как только аббат переступит порог.
— Клянусь вам, Мила, я не сделаю аббату ничего худого. Как только я захвачу его, явится Пиччинино и уведет его прочь.
— И все это делается по приказу княжны Агаты?
— Вам следовало бы это знать.
— Тогда я спокойна. Она не захочет смерти даже самого последнего негодяя.
— Вы очень милосердны, Мила. Я думал, вы тверже и отважней. Выходит, у вас не хватило бы храбрости убить этого человека, если б он решил надругаться над вами?
— Простите, синьор, — сказала Мила, вынимая из-за корсажа кинжал, который княжна дала накануне Маньяни и который Мила ухитрилась незаметно унести. — Наверное, мне не под силу спокойно смотреть, как убивают человека. Однако если бы меня захотели оскорбить, я думаю, гнев мог бы довести меня до худого.
— Я вижу, Мила, вы вооружены на славу. Значит, вы мне не доверяете?
— Я вам доверяю, как господу богу, сударь, да только бог-то вездесущ, а вам какая-нибудь нечаянная напасть могла помешать прийти сюда.
— А знаете, Мила, ведь с вашей стороны это очень храбрый поступок — прийти сюда. И если узнают…
— Ну так что же, сударь?
— Вместо того чтобы восхищаться вашим геройством, вас осудят за легкомыслие.
— Одно я знаю наверняка, — быстро и весело возразила девушка, — узнай кто-нибудь, как я заперлась здесь с вами, и я пропала.
— Еще бы! Злословие…
— Злословие и клевета! И половины этого довольно, чтобы навеки очернить и опозорить девушку.
— А вы полагали, что ваш поступок навеки останется непроницаемой тайной?
— Я полагалась на вашу скромность, а в остальном надеялась на волю божью. Я отлично знаю — впереди большие опасности, но разве вы сами не говорили мне, что дело идет о спасении моего отца и о чести княжны Агаты.
— А ваша преданность так велика, что вы не боитесь погубить свою собственную честь?
