нам не за собрания деньги платят. Научный состав и старпома прошу остаться. ПЕРВЫЙ ЛЕД
Черт бы побрал эту качку! На такой скорлупке, как наш 'Дежнев', даже несчастные шесть баллов могут лишить человека чувства юмора.
- Разве это качка? - На лице Перышкина не было и тени сочувствия. - Ты бы сходил, Георгия, на торпедном катере - забыл бы, как маму зовут.
- Адмирал Нельсон... - Лыков назидательно рассказывает сто раз слышанную мною историю о том, что знаменитый флотоводец всю жизнь страдал морской болезнью и в шторма блевал в мешочек, который держал наготове вестовой. Как ни странно, мне становится от этого легче. А когда я вспоминаю, что творилось ночью с Баландиным, то и вовсе приободряюсь. Такова особенность нашей психики: испытывать тайное удовлетворение от сознания того, что кому-то хуже, чем тебе. С точки зрения высокой морали, конечно, это выглядит сомнительно, но пусть в меня бросит камень тот, кто этого не испытывал.
Второй день нас треплет шторм, не такой, о каком мечтают Чернышев, Корсаков и им подобные одержимые, но все-таки шторм. А не такой потому, что температура воздуха лишь два градуса ниже нуля и лед почти не нарастает.
- Вот так бы и всю дорогу, - откровенно мечтает Лыков. - А, Федя?
Перышкин охотно соглашается и добавляет несколько крепких слов в адрес ученых психов, которые спят и видят поиграть с океаном в очко. 'Двадцать два, перебор - и ваших нет!' - заключает он под одобрительный кивок Лыкова.
Эти единомышленники так осмелели потому, что Чернышева и Корсакова в рулевой рубке нет, а меня можно не опасаться: кто-то пустил слух, что 'корреспондент не трепло и свой парень'. Честно говоря, я и в самом деле не трепло, и такой слух меня вполне устраивает: кажется, я единственный на судне человек, с которым откровенничают и начальство и матросы. Например, я знаю, что полчаса назад Корсаков вдрызг разругался с Чернышевым после того, как пригласил меня в свой салон 'расширить сосуды', открыл холодильник и обнаружил исчезновение двух бутылок коньяка. Для виду Корсаков порылся в рундуке, заглянул в тумбочку и даже пошарил под диваном - зря тратил время: можно найти украденные деньги, унесенную другом под полой книгу, но никогда и никто еще не находил пропавшее спиртное. Я нисколько не сомневался, что упомянутые Чернышевым две бутылки принадлежали именно Корсакову, поскольку матросы коньяк не покупают (пустая трата денег, пижонство - водка такой же крепости). Приглашенный на объяснение Чернышев страшно расстроился.
- Ай-ай-ай! - Он поцокал языком. - Так это был ваш коньяк, Виктор Сергеич? Кто бы мог подумать?
- Вы прекрасно понимаете, что в моем холодильнике мог находиться только мой коньяк!
Чернышев хлопнул себя по ляжкам.
- А ведь и в самом деле! Вот что значит ученый человек - логика-то какая! Ай-ай, какая беда... Ладно, не огорчайся, Виктор Сергеич, раз я тебя не предупреждал, что спиртное на борту запрещено, двадцать пять процентов премии снимать не буду. А знаешь, какие это деньжищи? На десять корзин цветов для прекрасного пола хватит.
- Попрошу мне не 'тыкать'!
- Неужели я так забылся? - Чернышев скорчил до чрезвычайности огорченную гримасу. - Это от качки, Виктор Сергеич, от качки. Мозг, понимаете, тупеет, мозги сбиваются набекрень. Я вам расскажу занятнейшие эпизоды, связанные с качкой! Хотите чашечку чая?
Видя, что Корсаков готов взорваться, я тактично удалился: начальство предпочитает ссориться без свидетелей.
Впрочем, вскоре они явились вместе, как ни в чем не бывало: Корсаков достаточно благоразумен, чтобы не ставить под удар экспедицию из-за пустяков.
На мостике пока ничего интересного не происходило, и я спустился в твиндек проведать Баландина. Но благому намерению не дано было свершиться: из каюты гидрологов доносился смех, и, чем развлекать страдальца, я эгоистично решился развлечься сам.
Ерофеев читал вслух Зощенко, а Кудрейко, лежа на койке, обессиленно скулил.
- В соседней каюте человек смертные муки принимает, а вы... - упрекнул я.
- Жив будет, - вытирая слезы, отмахнулся Ерофеев. - Нет, слушайте: 'А тут какой-то дядя ввязался. Дай, говорит, я докушаю. И докушал, сволочь, за мои-то деньги'. А в этом... Сейчас найду, вот: 'Тогда вдруг появился Феничкин брат... он почти ничего не говорит и только ногами выпихивает лишних обитателей из комнаты...' Ногами... из комнаты...
-Зощенко из самых моих любимых писателей, я знаю его почти наизусть, но приятели хохотали так самозабвенно, что я охотно к ним присоединился. Успокоившись, Ерофеев закрыл книгу и бережно ее погладил.
- Перед отъездом у соседа выменял за моржовый клык, - похвастался он. Сколько ни перечитываю, все нахожу новые строчки. Признайтесь, Паша, завидно, что не сочините такого?
- Нисколько. Завидовать можно равному, а Зощенко велик и недосягаем.
- Если так, почему у него было столько недоброжелателей?
- Именно поэтому! Попробуйте, Митя, назвать хоть одного великого человека, у которого их не было. Перефразирую не помню кого: зависть и недоброжелательство - это тень, которую отбрасывает великий человек, где бы он ни появился.
- Слышал, Алесь? - строго спросил Ерофеев. - Теперь понятно, почему ты мне летом завидовал.
- Единственную путевку в Пицунду на отдел разыгрывали, - пояснил Кудрейко. - Ему, негодяю, досталась.
Мне эти ребята нравятся, я то и дело захожу в их каюту. Мы примерно одного возраста и быстро сошлись. Полярные гидрологи, они зимовали и в Арктике и в Антарктиде, много всякого повидали и не без юмора рассказывают о своих приключениях. Даже Чернышев, который не очень-то скрывает скептическое отношение к своей 'научной части', и тот признал: 'Этих бродяг льдом не удивишь'.
Дверь скрипнула, и в каюту просунулся Баландин. Его землистого цвета лицо было исполнено такого укора, что мы кощунственно не удержались от смеха.
- Неужели в этом миро кто-то может смеяться? - слабым голосом спросил он, стараясь удержать равновесие на уходящем из-под ног полу.
- Садитесь, пожалуйста. - Ерофеев встал, предупредительно пододвинул тяжелый, не меньше пуда весом, стул. - Чем можем помочь?
- Если вы уж так добры... - Баландин не сел, а рухнул на стул, - я готов продиктовать свое завещание.
- Пройдет, не обращайте внимания, - с максимальной отзывчивостью сказал Ерофеев. - В свой первый шторм я тоже за борт хотел бросаться, а теперь даже не замечаю.
- Почему 'тоже'? - возразил Баландин. - Лично я нисколько не желаю туда бросаться, поскольку не умею плавать. Куда охотнее я бы сейчас бросился причем с безрассудной отвагой - на тахту в своей квартире.
- Я тоже способен на такой героизм, - признался Ерофеев. - Да, вы же были на мостике, Паша, как там наверху?
- Все то же, теплынь и одна слякоть. Соскучились по льду?
-- Пусть по нему медведь скучает. - Кудрейко зевнул. - Чертова качка, так и тянет на боковую. Уж лучше пурга, правда, Илья Михалыч?
- Алесь шутит, - сказал Ерофеев. - Лучше всего штиль, солнышко и парное Черное море. Про пургу хорошо читать в книжке, когда загораешь на согретой гальке с голым пузом.
- Что говорит этот оторванный от жизни фантаст? - Баландин подергал себя за огромные уши. - Штиль, пляж, солнце... Разве такое бывает?
- Бывает, Илья Михалыч, - заверил Ерофеев, - я слышал об этом от вполне достойных доверия людей.
- Алесь, - доверительно спросил Баландин, - ваш друг случайно не с приветом?
Кудрейко засмеялся.
- Еще с каким! Лет пять назад нас высадили на точку в трехстах километрах от полюса, и мы несколько дней жили вдвоем в палатке. Просыпаюсь однажды и не верю своим ушам: играет музыка, и Митя с кем-то беседует. Прилетели за нами, что ли? Выползаю из палатки, вижу: у полыньи с транзистором сидит Митя и душевно излагает нерпе, что, если она не хочет до старости остаться необразованной дурой, пусть почаще приплывает и слушает музыку, а уж он, Митя, берется обучить ее нотам. Но только он проревел 'До, ре, ми-и...', как нерпа скисла и ушла под воду. Утонула, наверное.
- Вранье, - с достоинством возразил Ерофеев. - Во- первых, я допелся до 'ля', а во-вторых, ей просто не внушал доверия этот обросший щетиной дикарь. Она сама потом мне об этом сказала.
Глаза Баландина понемногу принимали осмысленное выражение.
- По-моему, качка уменьшилась, - нерешительно предположил он.
- Вы просто к ней привыкаете, - обнадежил Кудрейко. - Скоро еще и волчий аппетит появится, вот увидите.
Баландин замер, прислушиваясь к своим ощущениям.
- А мне и в самом деле хочется чего-нибудь съесть, - удивленно сообщил он. - Удобно ли до обеда зайти на камбуз?
Мы переглянулись. Весь экипаж уже судачил о том, что Григорьевна раз пять забегала к Жирафу (так в первый же день прозвали Баландина) с геркулесовой кашей и сухариками, а Перышкин утверждал, что лично своими ушами слышал: 'Ты покушай, покушай, зайчик мой бедненький'. Ему не очень верили, но факт оставался фактом: Григорьевна взяла именно Баландина, а не Корсакова под личное покровительство.
- По-моему, удобно, - с лицемерной озабоченностью сказал я. - Любовь Григорьевна вроде бы человек незлой. Не прогонит, вы только скажите ей, что два дня не ели.
Кудрейко отвернулся и тихо заскулил.
- А потом, Илья Михалыч, - заторопился я, - приходите на палубу, посмотрим на вашу эмаль.
- Чего там смотреть, ее давным-давно смыло, - ущипнув Кудрейко за ногу, сказал Ерофеев.
Баландин выпрямился.
- Митя, не шутите над святыми вещами. Моя эмаль вечна!
- А порошок? - ехидно спросил Ерофеев.
- Экспериментатор имеет право на неудачу. Даже у Хемфри Дэви из ста опытов девяносто девять не получались. Но я вам, маловеры, докажу, что противостоять льду может только
