нашей экспедиции достаточно написать три слова: 'Пришел, обледенел, удрал'. Подробности смотри в диссертации Никиты Кутейкина на соискание ученой степени кандидата физико-математических наук.
- Никита, вы гений, - удрученно сказал я, расставляя шахматы. - Угодил в творческий кризис, как только вернемся, буду списываться на берег.
- Вот повезло! - восхитился Никита. - Сдадите в своей квартире койку, пока билет на самолет не достану?
Я смешал шахматы.
- Рассказывайте, что у вас стряслось.
- А блиц? - спросил Никита.
- Бросьте, вам сейчас не до игры.
- А вы делаете успехи, - с уважением сказал Никита. - В самом деле, нет настроения.
- Но ведь у вас все хорошо, целый чемодан бесценных протоколов.
- Зря иронизируете, действительно бесценных, наши лабораторные данные блестяще подтверждаются натурными испытаниями.
- Я вовсе не иронизирую, рад за вас.
- А за себя? - спросил Никита. - Исповедуйтесь сначала сами.
- Вас понял, - сказал Никита. - 'О господи, - взмолился юрист, - пошли мне кошмарное преступление!' Вам не повезло: экспедиция, которая так бурно началась, завершается под звуки флейты. Все живы-здоровы, никто даже не простудился, все удовлетворены: Чернышев - тем, что его не сняли, экипаж тем, что экспедиция, куда брали только добровольцев, проходит на удивление безобидно, научные работники - и говорить нечего: программа-минимум почти что выполнена, хоть монографии пиши. Один только корреспондент переживает, что персонажи не укладываются в сочиненную им схему. Знаете, Павел, мне даже не хочется вам сочувствовать, таким незначительным и выдуманным представляется ваше горе. Сколько дадите за совет? Хотя нет, на вас я наживаться не стану, дарю бесплатно.
- 'Мы ничего не раздаем с такой щедростью, как советы', - пробормотал я. Это не мое, это другой сказал, тоже умный человек. Ну, излагайте.
- Ваша схема, - важно изрек Никита, - закономерно развалилась из-за неправильного попадания на главного героя: он не состоялся - взрыв, вспышка огня, ракета улетела - и совершенно справедливо развенчан. Будучи закоренелым технарем, рекомендую сменить забракованную схему на другую, или, другими словами, назначить на должность главного героя с окладом по штатному расписанию более колоритную фигуру.
- Кого? - спросил я. - Раю?
- Виктора Сергеича Корсакова. И не качайте головой, не намекайте взглядом на мою сыновнюю любовь к шефу и отцу Оли. Чем же, черт побери, он вас не устраивает? Давайте разбираться. Эмали Баландина десять раз проверены замечательное средство защиты; Ерофеев и Кудрейко великолепно исследовали структуру, скорость нарастания и адгезию льда при различных стадиях обледенения, Корсаков и его аспирант - влияние обледенения на остойчивость судна. Уверяю вас, для первой экспедиции, - а за ней, по-видимому, последуют и другие - результаты получены отменнейшие. А благодаря кому? Благодаря Корсакову, который уберег экспедицию от авантюр и дал ей возможность заниматься наукой. Чем не главный положительный герой?
Я снова покачал головой.
- Возможно, вы правы, я и не покушаюсь на его заслуги, но дело не в этом.
- В чем же?
- Даже не знаю, как вам объяснить... - я пощелкал пальцами.
- А вы попробуйте, - поощрил Никита. - Ну, Корсаков... да говорите же, размышляйте вслух, господи! Недостаточно колоритен для вас, что ли?
- Я бы этого не сказал, человек он сильный.
- Сомневаетесь в его научной компетенции?
- Опять нет, если уж Илья Михалыч, Митя и Алесь безусловно признают его авторитет, то я и подавно.
- Так что же?
- Для начала скажу так: больше он мне импонировал тогда, до новой эры.
- Слишком туманно, конкретнее, - потребовал Никита. - Разве он плохо руководит экспедицией?
- Отлично руководит, - сказал я. - Деловито, без лишних слов, масштабно и, главное, без надрывов. Таким, наверное, и должен быть настоящий начальник экспедиции. Вы только не обижайтесь, Никита, но - откровенно: он перестал мне нравиться.
- Любопытно. - Никита снял и протер очки. - Сакраментальный детский вопрос: почему?
- А потому, что он имел дерзость не уложиться в мою схему, - усмехнулся я. - Во-первых, идеальный Виктор Сергеич Корсаков не должен был посылать начальству ту самую радиограмму...
- ... а должен был восхищаться тем, как Чернышев удовлетворяет свою любознательность и идет на оверкиль, - вставил Никита.
- Во-вторых, - продолжил я, - сбросив Чернышева, Корсаков на каждом обсуждении его унижает, и довольно откровенно: поминутно интересуется, какие у того имеются соображения, и демонстративно пропускает их мимо ушей. Не заметили?
- Допустим, заметил.
- Равнодушно звучит, Никита. А я не могу хладнокровно смотреть, как остриженного Самсона - прошу прощения за литературщину - топчут ногами! Ладно, дальше. Если в редакции газеты тишина и спокойствие, значит, завтрашний номер будет неинтересно читать. Я еще не пенсионер, Никита, и тишина мне противопоказана. Обвиняю вашего любимого шефа в том, что мне стало скучно.
- Наконец-то воистину серьезное обвинение!
- Да, очень серьезное - мне стало скучно. Корсаков из всех вас, как проказник-мальчишка из булки, выковырял изюминки! Вы все стали пресными, как... манная каша. В- четвертых, - внимание, Никита! - мне чрезвычайно не нравится, что: а) в салон зачастила Зина, б) вас в это время оттуда изгоняют. Достаточно?
- Ерунда, - пробормотал Никита. - Придираетесь к достойному уважения человеку.
Я заставил себя не взорваться и с жалостью на него посмотрел. Кажется, я слишком многого от него требую.
- Простите, я забыл, что он отец вашей невесты.
- Будущей, - поправил Никита, вновь снимая и протирая очки. - Так сгоняем две-три партии?
- Никита, - спросил я, - почему вы списываетесь на берег? Собрали весь необходимый материал?
- Какое там, полным-полно 'белых пятен'. Но для кандидатской, пожалуй, достаточно.
- Может, соскучились по Оле?
Что-то в лице Никиты дрогнуло, он секунду поколебался, вытащил бумажник и достал из него фотокарточку. У меня заныло сердце: прелестная девушка, с большими, очень серьезными глазами, чем-то похожая на юную Инну, какой я встретил ее впервые. Да, таких без памяти любят и расстаются с ними трудно. Помню, когда я уехал от Инны в первую длительную командировку, то места не находил, изводил себя ужасными мыслями; потом мы вместе смеялись над ними. Теперь нам обоим не до смеха.
Никита бережно упрятал фотокарточку.
- Ладно, раз шахматы у нас не получаются...
- Погодите, - сказал я, - это нечестно, откровенный разговор наш выходит односторонним. Я должен лучше знать человека, которому собираюсь сдавать койку в собственной квартире, у меня там все-таки Монах и другие материальные ценности. Почему вы списываетесь?
- Почему, почему... - Никита скривил губы, махнул рукой и пошел к двери. А еще умным человеком себя считает...
- Да погодите вы, черт возьми! - Я схватил его за руку. - Даже сам Лыков признал, что Паша не трепло и свой парень. Мешаете вы ему, что ли?
Никита промолчал.
- Тогда поставим вопрос по-иному, - озаренный внезапной догадкой, сказал я. - Положите руку на сердце: вы очень любите своего шефа?
Никита резко обернулся.
- Как собака палку, - с силой сказал он. - Ненавижу! РАЗОРВАННАЯ СХЕМА
(Окончание)
Никита вышел и хлопнул дверью.
Я собрал шахматы, сложил разбросанные бумаги и закурил. Качать стало заметно сильнее, к ужину Ванчурин обещал семь-восемь баллов; значит, к полному удовлетворению Васютина, мы вскоре возьмем курс на Вознесенскую. А почему только Васютина? Ко всеобщему удовлетворению! Переночую в гостинице, а утром, даст бог погоду, полечу домой на самолете. Никто по мне здесь скучать не будет, экспедиция программу завершает, понемногу все разъедутся. К черту это холодное море, качку, узкую и жесткую, похожую на гроб, койку, постылую, обманувшую мои надежды экспедицию!
На минуту мне стало жаль Никиту, но только на минуту. Не крепостное право, ненавидишь - уходи, а раз не уходишь, значит, как говорит Федя, раб в тебе сидит... А, пусть сами разбираются, мне и своих фурункулов хватает...
Как всегда в таких случаях, я стал перебирать в памяти неудачи, анализировать и очень жалеть свою невезучую личность - сентиментальное состояние, в которое куда легче впасть, чем из него выйти. Смешно, однако, находятся люди, которые и мне завидуют - моей довольно-таки жалкой журналистской известности, холостому состоянию, квартирке и даже ржавой железной банке, хромоногому 'Запорожцу'. Все-таки нет такого разнесчастного человека, который в глазах еще больших неудачников не кажется избранником божьим, баловнем судьбы... А чего это я, в самом деле, разнылся? Ноги ходят, голова не бог весть как, но варит, и крыша над ней не дырявая, а под крышей Монах. Обругав себя размазней и слюнтяем, я вытащил из рундука чемодан, начал складывать вещи и застыл, пораженный неожиданно охватившим меня ощущением.
Мне совсем не хотелось возвращаться!
Я снова присел и закурил. Да, совсем не хотелось. Как болельщик проигрывающей команды не покидает стадион, так и я должен сидеть здесь до финального свистка. Иначе ответный гол, которого жаждало все мое существо, могут забить без меня. А не забьют - я все-таки сидел, болел, делал все, что мог. Не получится цикл - черт с ним, не беда: все, что я здесь увидел, спрячется в подкорке и когда-нибудь проглянет, как после бурных ливней, размывших овраг, иногда обнажаются зарытые в землю монеты.
Будоражимый этими нестройными мыслями, я сунул чемодан обратно в рундук и только
