что та самая волна, накрывшая 'Байкал', очень ему помогла: смыла часть льда с верхних конструкций. Это и многое другое стало известно потом, на разборе.
Шторм поутих, и оба экипажа всю ночь приводили спасенное судно в порядок: ремонтировали вышедший из строя главный двигатель, восстанавливали антенны, окалывали лед. А под утро, когда взяли курс на Вознесенскую, я поплелся в каюту.
Плохо помню, что говорил мне Баландин: кажется, что они мне завидовали, потому что были в неведении и ужасно волновались. Опустошенный, я прополоскал разбитый рот, с отвращением взглянул в зеркало на свое распухшее лицо и с трудом забрался на койку. Свирепо ныла челюсть, царапали язык осколки выбитых зубов, отсутствие которых, безусловно, очень украсит мою улыбку.
Разгоряченные, пришли Ерофеев и Кудрейко. Они всю ночь работали на 'Байкале', и теперь их распирало от впечатлений.
Засыпал я тревожно. Мне мерещились Воротилин и Перышкин, прыгающие в темную пропасть, неестественный, похожий на мертвого кита корабль и слезы на глазах Чернышева.
- А я ему ответил, - громко сказал Баландин, - что бывают такие ситуации, когда спасти может не здравый смысл, а безрассудство! Только и исключительно безрассудство!
Больше я ничего не слышал. Помню только: последнее, о чем я подумал, было то, что остойчивость и жизнь 'Байкалу' вернул именно безумный маневр Чернышева. ЧЕРНЫШЕВ В СВОЕМ РЕПЕРТУАРЕ
Сначала мне померещился тихий женский смех, а потом я услышал настойчивый призыв: 'Всех посторонних прошу покинуть борт! Всех посторонних прошу...' Спросонья мелькнула мысль, что я и есть посторонний и что меня черт знает куда сейчас повезут. Не продрав как следуем глаза, я привычно сбросил ноги, соскочил вниз - и ошалело уставился на двух хохочущих женщин. Наверное, я был хорош - в майке далеко не первой свежести, мятых трусах и с заспанной, битой физиономией.
- Нашли место и время, - незнакомым голосом прошепелявил я, сдирая с койки Баландина одеяло и укутываясь, что вызвало новый приступ веселья. - Расселись тут, людей пугают... бесовки.
- Совсем как мой Алексей, - защебетала Маша, - с кем поведешься, от того и наберешься. А ведь какой культурный Павел Георгич были, какие слова красивые говорили, ножкой шаркали!
- Ну, просто бич из портовой забегаловки, - улыбнулась Инна.
'Всех провожающих прошу покинуть борт', - уныло вещал по трансляции Лыков.
- Слышали? - В каюту вошел Чернышев, в новой с иголочки форме, в белой рубашке, при галстуке. - Откуда здесь это пугало? - удивился он. - Боцман, убрать!
- Пошли вы все к черту, - пряча голые ноги, возмутился я. - Дали бы человеку одеться.
Дверь скрипнула, и Зина, просунув голову, жадно уставилась на Инну.
- Брысь! - рыкнул Чернышев, и дверь захлопнулась. - Мария, ты мне нужна.
- Спохватился, милый муженек, пропела Маша, - а я-то думала, что необнятая уйду!
Мы остались одни.
- Выступать приехала? - глупо спросил я, прикрывая рот рукой.
- Сыро здесь, - поддернув плечами, сказал Инна. - Ну и дикция у тебя, Паша. С Розой Семеновной поговорю, вернешься, новые вставит.
- Поговори. Как ты?
- Было не очень, теперь спокойнее. Я ведь от Юрия Петровича ушла.
- Слышал.
- Паша, ты ужасно смешной! - Инна засмеялась. - Родной Монах не узнает.
- Конечно, смешной, мы очень веселились ночью.
- Весь поселок ходуном ходит. - Инна поежилась. - Здесь такое творилось, жены, дети...
- Все живы, и слава богу. Тебе пора.
- Да, пора. - Инна встала и подошла ко мне. - Ничего, если я пока у нас... у тебя поживу?
- Ключи у Гриши, - сказал я. - Монах обрадуется.
- А ты?
- Обязательно сейчас отвечать?
- Мы с тобой, - с горечью сказала Инна, - два стареющих дурака. Будь здоров, береги себя.
Она распахнула шубку, прижала мою голову к груди и быстро вышла из каюты.
Едва я оделся и умылся, как пришел Баландин.
- Ну и видик у вас, Паша!.. Впрочем, извините, я повторяюсь. Долг платежом красен, прихватил вам с завтрака бутерброды. Ба, пирог, и какой - яблочный! Прекрасная фея принесла?
Глаза Баландина пылали неутолимым любопытством.
- Угощайтесь, Илья Михалыч.
Я втихомолку чертыхнулся, беседа с Баландиным никак не входила в мои планы: каждая жилка во мне трепыхалась, я жаждал разобраться в своих ощущениях. Все-таки в каждом человеке дремлет скрытый эгоцентрист, который время от времени пробуждается, чтобы проделать 'восемьдесят тысяч верст вокруг самого себя'. Моя нервная система оказалась не подготовленной к событиям минувших суток, по ней слишком энергично били, а когда на меня пахнуло давно забытым Инниным теплом, я и вовсе готов был зареветь белухой.
- Спасибо, не откажусь. - Баландин отрезал кусок, впился в него зубами и удовлетворенно проурчал: - Вкуснейший! Паша, вы видите перед собой жалкого чревоугодника. Я с детства не могу пройти равнодушно мимо кондитерской, я делаю перед ней стойку, как голодный кот перед тарелкой с жареной рыбой. Можно еще малюсенький кусочек?
- Сколько хотите.
Я подсел к столу. Инна всегда мастерски пекла, на ее пироги к нам сбегалась орава приятелей. Как она ушла, я и позабыл про духовку - заржавела, наверное.
- Паша, - Баландин все-таки не выдержал, - в столовой команды знают все. Верно, что эта прекрасная фея ваша супруга?
- Вы задали мне чрезвычайно трудный вопрос.
- И я его снимаю! - воскликнул Баландин. - В знак благодарности за пирог докладываю свежую сплетню: наши вдохновители и организаторы напоследок слегка поцапались. Корсаков хотел подбить итоги на берегу, а Чернышев заупрямился начальство, мол, нагрянет, шумиху устроит - и выволок нас заседать в море.
- Как подбить итоги? - поразился я. - Ведь мы до конца февраля...
- Ваши сведения устарели. Пока вы сладко спали, Корсаков связался по междугородному телефону с кем-то из министерства и получил санкцию сворачивать экспедицию.
- Но почему?
- Все ломают голову. Видимо, у него свои соображения.
- И Чернышев согласился?
- С чрезвычайной охотой.
- А вы?.. А Митя и Алесь?
- Что касается меня... - Баландин пожевал губами, как- то поскучнел. - Мне чуточку надоело, Паша, и немножко стыдно: едва успеваем набрать лед, как со всех ног мчимся обратно в бухту; даже экипаж над нами посмеивается - не замечали? Кажется, Митя и Алесь испытывают подобные чувства. А я, знаете ли, давно отвык быть пешкой в чужой игре, мне это, - Баландин усмехнулся, - вроде бы и не по чину. Зато вы - на коне! Я так и вижу газетную полосу с броским заголовком: 'За миг до оверкиля'... Паша, я не могу забыть этого молодого капитана, почти что юношу; когда он пришел к нам завтракать, Чернышев сказал: 'А у тебя, Васек, волосы того... обледенели'. Таких юных седых стариков я видел только на фронте.
Из динамика послышался грустный голос Гриши Букина: 'Научный состав просят собраться в салоне'.
- Такой славный мальчик, а страдает 'комплексом Отелло', - Баландин улыбнулся, - из-за кого? Смешливой глупышки! Даже Достоевский с его нечеловеческим гением здесь не разобрался бы. Пойдемте?
- Милости прошу к нашему шалашу!
Корсаков встречал нас, как хлебосольный хозяин: на столе, покрытом белой скатертью, лежали конфеты и пирожные, а на серванте - я даже не поверил своим глазам - в окружении рюмок открыто, со спокойной наглостью стояла запретная бутылка коньяка.
- Настоящий банкет! - Чернышев потирал руки. - Разгул! Конфеты-то какие, уж не с ромом ли, Виктор Сергеич? Мои бесенята такие любят... - он зажмурил глаза, - больше геометрии.
- Намек понят и принят к сведению, - заулыбался Корсаков. - А эти все-таки для нас, подсластить горечь расставания.
- Именно, именно горечь! - подхватил Чернышев. - Но зато ведь хорошо поработали, правда, Виктор Сергеич? Пусть кинет в меня камень, кто скажет, что плохо! Но как хорошо сказано - горечь... Будто что-то от себя отрываешь, правда, Паша?
Чернышев успел переодеться, на нем был растерзанный пиджак, в котором он спускался в машину, на ногах неизменные шлепанцы, а в глазах - тысяча чертей. Я не верил ни единому его слову. Напрягся и Корсаков.
- По-моему, неплохо, - сдержанно сказал он. - Никита, нашу с тобой заварку Алексей Архипович все равно забракует, доставай кофе - и не скупись!
Крупный, благоуханный, в роскошной бархатной куртке, в каких ходят именитые актеры, Корсаков был удивительно хорош собой. 'Красив, собака, - с завистью подумал я, - и не такие, как Зинка, могут ошалеть'.
Все хохотали, и громче всех Корсаков. Проклиная свою идиотскую привычку, я извинился.
- Что я говорил? - торжествовал Чернышев. - Представляете, Виктор Сергеич, если он в глаза правду-матку режет, что же тогда про нас с вами в газету тиснет?
- Спасибо за комплимент, Павел Георгиевич, и приступим к работе, - сказал Корсаков. - Рассаживайтесь, друзья. Кофе сразу или немного погодя?
- Лучше сразу, - попросил Ерофеев. - Мы и двух часов не спали, Алесь - тот за завтраком храпел с бутербродом в зубах.
- Молодежь... - проворчал Баландин. - В ваши годы я спал разве что на собраниях.
За кофе Чернышев веселил нас своими историями.
- Никогда не понимал нытиков, которые жалуются на бессонницу, я голову на подушку положил - и отвалился, - хвастался он. - И вот один раз селедки шла пропасть, таскать и сдавать не успевали, уста-а-ли, - с ног валились. Набили селедкой плавбазу, ушла, упал я на койку, в чем был, только глаза закрыл - бац под ухом! Снова закрыл - бац, бац! И скрежет по всей каюте. Качка была порядочная, забыл что-то, думаю. Встал, зажег свет, закрепил все, что плохо лежало, улегся - бац! Я туда, сюда, ничего не пойму, будто домовой расшалился - стучит, скребет. Поворочался с полчаса, поднял Птаху, тот навострил
