Максим выжидающе смотрел на Михаила. Постучал кулаком себе в грудь, покрутил указательным пальцем вокруг сердца. В который раз проговорил:
- Пошли, Мишка. А? Тянет, понимаешь...
Наконец Михаил снисходительно улыбнулся, лениво забрался всей пятерней Максиму в волосы, давнул ему голову книзу.
- Ну, пошли, так и быть! Ради тебя, Макся. Только.
Его и самого тянуло на улицу не меньше, чем Максима. Но тот со своей прилипчивой просьбой очень кстати выскочил первым - теперь можно было малость и покуражиться.
- Черт те знает - холодно...
Они в комнате сейчас были одни. Товарищи по общежитию еще не возвращались из столовой, наверно, прямо оттуда побежали на призыв гармони. Что больше делать после работы?
...Прижились Максим с Михаилом здесь быстро. И крепко. Правда, комната была рассчитана, казалось, только на четверых. Никак не больше. Теперь пришлось поставить еще две койки. И ничего - вместились.
Когда комендант пришел в общежитие и объявил, что в эту комнату он поселит еще двух новеньких, Саша Перевалов, подобрав со лба мягкие светлые волосы, любезно сказал: 'Давай! В тесноте, да не в обиде. Кто пополнение?'
Леонтий Цуриков, потупя голову и шевеля бугроватыми плечами, мрачно пробасил: 'Так-то оно так, но пределы, братцы мои, и для тесноты должны быть тоже установлены'.
Виктор Мурашев, жилистый и сухой, выразился определеннее, резче: 'Селедка в бочке! Посыпать солью - и заколачивай донышко'. Помолчал и прибавил такие слова, что даже комендант крякнул.
А Павел Болотников и вовсе освирепел, выдвинул вперед нижнюю, узкую, с острыми зубами челюсть, зачем-то еще подтолкнул кулаком подбородок, заорал: 'Когда так - к чертям собачьим! Расчет возьму и на новое место подамся. От Сашкиных портянок не продыхнешь, так, гляди, еще две пары сушиться станут. Лес рубим, лес плавим, кругом в лесу, а когда из этого лесу для человека человечье жилье будет?'
Перевалов ему спокойно ответил: 'Портянки мои, конечно, не майские цветики. Но и твои тоже. Жилье, говоришь... Вон, вытащи из Читаута замороженный - на каждого из нас, однако, двухэтажный дом выйдет. Чем собачиться, придумал бы лучше, как подешевле да повернее лес этот выручить. Начальник просил'.
Павел только еще сильней разъярился: 'Просил! Не я лес заморозил, не мне и думать. Да ты зубами изо льда его выгрызи, на горбу своем на берег вытаскай, и все одно - фигу тебе здесь дома для нас выстроят. В этом котухе жить еще не шесть, а двенадцать душ заставят'.
'Заставят? Кто?'
'Дед Пыхто!'
В их бурный разговор ввязались и Виктор с Леонтием. Теперь уже четверо они спорили и ругались между собой все время, пока комендант втаскивал в комнату койки, необмятые, пахнущие сеном матрасы, подушки, набитые ватой, серые суконные одеяла - словом, все то, что полагается для холостяцкого новоселья. Враждебно глядели, как комендант, пыхтя от натуги, передвигает непослушные койки туда и сюда, ищет для них посвободнее место. Никто ему не помог.
Но когда вскоре после ухода коменданта на пороге общежития появились Максим с Михаилом и один из них спросил: 'Нам сюда, что ли?' - парни все же несколько посветлели. Новенькие им сразу понравились. Тем более, что дуйся не дуйся, а все равно жить вместе придется. Так стоит ли зря кровь себе портить? Саша Перевалов первым потянул руку и сказал: 'А конечно, сюда. Куда же больше? Давайте знакомиться. Мы, например, здешние. Коренные сибиряки. Как говорится, из чалдонов. С Ангары. Александр, Леонтий, Виктор и Павел, по отцам, можно сказать, все - Лесорубовичи. Только Виктор Мурашев с низовьев Енисея, из рыбацкой семьи'. Максим, широко улыбаясь, в свою очередь объяснил: 'А мы с Мишкой...'
Теперь, готовясь к выходу, Максим спрашивал Михаила:
- Как, ничего лежит воротник у рубашки? Может, другую надеть?
А Михаил стоял одетый так, как был на работе, сквозь зубы цедил, кривился:
- Никакая рубашка, брат, физиономию не исправит, если она человеку сразу от папы и мамы не удалась. А я, Макся, что-то раздумал. Не пойду. Спать хочется.
- Спать? Да ты что! Ты же сказал...
- Мало ли что говорится! Куда идти? Чего там? Слушать ехидства Женькины? Не люблю!
- Да ну, Мишка... Пойдем...
Максиму от Женьки доставалось больше. Но он помалкивал. В издевках Ребезовой для него была даже какая-то своя приятность.
За окном звонко похрустывал снег. Можно было точно определить: с охотой идет, торопится или просто от скуки тащится человек; девушка или парень; или кто-то в таком уже состоянии, когда, ей-богу, лучше бы дома ему посидеть да что делать дома? До красного уголка ноги как-нибудь донесут. А поглядеть на молодое веселье все-таки интересно.
- Ну, пойдем же! Сколько надо просить?
Михаил поломался еще немного, но все же потихоньку стал одеваться: 'Только для тебя, Макся'.
В красном уголке и курочке клюнуть было негде, даже все скамейки вытащены в коридор. Девчата между танцами отдыхали, стоя у стены. Старики забрались на сцену, сидели, подвернув ноги калачиком, а кое-кто весьма удобно растянулся на шубе, подложенной под бок. На сцене же сидел и Гоша, гармонист, распаренный от духоты, с взлохмаченными, проволочно торчащими волосами. Он уже не столько играл, сколько работал, с трудом заставляя свои пальцы ползать по ладам, то и дело ошибался на голосах, но тут же заглушал фальшивинку могуче ревущими басами.
Наши друзья протиснулись в дверь как раз в тот момент, когда только что закончилась удивительно залихватская полечка и девчата с середины комнаты сыпались горохом, чтобы успеть захватить местечко у стены. Гоша, устало повиливая широко разведенными мехами гармони, проигрывал какую-то смесь, не то коленце из 'Подгорной', не то запев из 'Страданий'. И в этот путаный, беспорядочный наигрыш вдруг очень ловко и пронизывающе сильно вплелись слова:
Реки, камни и кусты,
Всюду сломаны мосты.
Где-то Миша мой идет,
Максю за руку ведет.
Михаила так и передернуло. Он рванулся назад, чтобы не оказаться сразу у всех на виду.
- Я тебе говорил, - зло прошипел он в ухо Максиму.
Но Женька Ребезова об руку с Лидой уже стояла перед ним.
- Здрасьте! - закричала Женька так, словно Михаил был совершенно глухой. - А мы тут все истосковались без вас, измучились, разу топнуть ножкой было не с кем. Гоша, дай немножко 'Иркутяночку'!
И рассыпала частую дробь звонкими каблучками, пятясь, пошла к центру круга, который моментально образовался возле нее.
Ни Михаил, ни Максим танцевать вальсы, фокстроты и разные полечки, можно сказать, совсем не умели. В школе раздельного обучения уменье танцевать считалось среди мальчишек чуть ли не позорным. В армии вечера с танцами бывали большой редкостью, и Михаил всегда кривил губы: 'Шмыгать пятками? Казенную обувь драть? Нет, брат Макся, она и в походах нам пригодится'. Но пляска, лихая солдатская пляска их сердцам была дороже казенной обуви. И тот и другой любили 'ударить'. Кстати сказать, Максим, как правило, переплясывал Михаила, побивал удивительным разнообразием 'колен' и 'выходок'. Он, словно инженер-изобретатель, месяцами вынашивал и обдумывал конструкции своих новых коленец. И чтобы после блеснуть на народе, тоже по целым неделям и месяцам, в тихих уголках, в одиночку, тщательно отрабатывал каждое движение. Михаилу он не раз предлагал сотрудничество, но тот неизменно отказывался: 'Это, брат, не цирк. У тебя, Макся, нос картошкой округлился, а у меня он редькой вытянулся. Станем плясать с тобой совсем одинаково - только по носам и различать нас будут'.
Женька Ребезова секла пол каблуками, покачивалась словно на ветру, лучисто смеясь большими серыми глазами, тихонько и обжигающе повторяла: 'Ну? Ну?', а Михаил все стоял и не мог решиться - принять ли ему вызов девушки, которая только и ищет, где и как бы его осмеять, или презрительно отвернуться, сделать вид: 'С вами я не желаю'. Он знал, что Ребезова пляшет здорово. Сбить ей спесь! Но вдруг,
