сердилась. Ну почему? С какой стати? Что она по глупости своей замерзала в лесу да недомерзла? Или что все лицо у нее до сих пор еще в красных пятнах? Не надо ее жалеть! Не хочет она. Ей это просто неприятно.
Михаил, когда черед 'голить' выпадал ему, пробегал мимо, словно бы вовсе не замечая Фени. Он все время охотился только за Женькой Ребезовой. И без успеха. Девушка всякий раз с невероятной быстротой увертывалась от занесенного над нею ремня. Но самому Михаилу однажды влепила так, что он аж зубами скрежетнул от боли, а все играющие дружно захохотали.
Настроение у Михаила испортилось совершенно. И хотя он пришел сюда вообще-то по своей доброй воле, покуражившись дома только для виду, теперь он злился на Максима уже всерьез: и за то, что тот позвал его на этот дурацкий вечер; и за то, что выскочил вместо него, ответил на Женькин вызов, когда Михаил и сам уже готов был это сделать; и за то, что Максим все время вертится возле Фени; и за то, что 'Федосья' первая не подошла к нему, будто и не он тащил ее на своем горбу по черной морозной тайге; и за то, наконец, что Ребезова оказалась в беге по кругу куда проворнее, чем он сам.
А игра между тем продолжалась, азарт все нарастал, и беззаботный смех уже все чаще обрывался жалобными девичьими вскриками, особенно когда по кругу с ремнем в руке носился Виктор Мурашев.
- Жестокая забава, товарищ председатель месткома, - сказал Цагеридзе Баженовой. - Да, откровенно говоря, неприятно даже смотреть. Некультурная игра. А сейчас это больше походит на джигитовку с рубкой лозы. Я не уверен, что только лишь танцы да танцы и есть самое лучшее, но во время танцев хоть не плачут. Почему в месткоме не продумают, каким образом можно бы интереснее проводить вечера?
- А это, по-видимому, ненамного легче, чем начальнику рейда придумать, как нам спасти замороженный лес, - не поворачивая к нему головы, отозвалась Баженова.
- Ага! - сказал Цагеридзе. - Понимаю. Джигитовка с рубкой лозы началась и здесь. Я уже не могу быть джигитом, но не хочу быть и лозой. Даже под вашей саблей.
Он захлопал в ладоши, что означало - пора кончать игру в 'ремешки', надоело. И сразу девчата его поддержали, тоже захлопали, дружно и горячо.
- Танцы! Танцы! - выкрикнула Лида. - Гоша, давай! Отдохнул? Танго!
- К свиньям, - перебил ее Павел Болотников. - Гошка, снова жги 'Иркутянку'. Ребезова с Максимом недоплясала.
- Нет, если можно, - сказал Цагеридзе, - если можно, я прошу сперва сыграть вальс.
Ему хотелось войти, по-юношески влиться в общее веселье, войти не зрителем, не наблюдающим, а ловким, озороватым заводилой. И еще: хотелось проверить как следует свой новый протез, к которому он постепенно все же привык. Настолько привык, что в последние дни перестал брать с собой даже палку. Костыль он вообще вынес в сени: 'Пусть стоит здесь. И только на случай, если сломаю здоровую ногу'.
Гоша несколько раз пробежался по клавишам, пробуя то один, то другой, и наконец тихо, медленно заиграл 'Амурские волны'. Цагеридзе вышел на середину, постоял в недоумении и протянул руки вперед.
- Почему я оказался первым? И вообще совершенно один? Разве вальс - это плохо?
Он помолчал выжидая.
Все как-то переминались.
- Могу я выбрать девушку? - заговорил он снова. - Или меня девушки выберут сами?
В эти слова, сказанные легко и шутливо, он хотел вложить самый простой, безобидный смысл: 'Я не знаю, гожусь ли я в кавалеры?' Но девушки этого не поняли. Для них слова Цагеридзе прозвучали грубее: 'Кто хочет покружиться с начальником?' И Цагеридзе по-прежнему стоял один, Гоша прилежно играл 'Амурские волны', а девушки перешептывались и отодвигались к стене все дальше и дальше. Прошла тяжелая минута. Другая...
- Очень точный ответ, - сказал Цагеридзе, поворачиваясь, чтобы уйти. Я всегда преувеличиваю свои возможности.
И было это на грани между его обычной шутливостью и живой человеческой обидой.
Вдруг возле него оказалась Баженова. Молча положила руку ему на плечо, и они закружились. Сразу составились многочисленные пары, зашаркали ногами по некрашеному полу. Стало тесно. Цагеридзе все время запинался, сбивался с такта, морщась от внезапно возникающей боли в ноге, налетал спиной на соседние пары и не столько вел Баженову, сколько сам опирался на нее. Так он сделал пять-шесть кругов и остановился.
Баженова смотрела на него встревоженно.
- Спасибо, Мария, - сказал Цагеридзе. - Оказывается, я совсем не Мересьев. О вас я тоже кое-что узнал дополнительно. Еще раз: большое спасибо. Веселитесь. А мне правильнее будет пойти домой.
- Нога? Ну зачем вы так? - с тихим укором спросила Баженова. - Может быть, вас проводить?
- Если бы вы не сказали 'проводить', я бы ответил: 'нога'. Но теперь я говорю: докладная записка. Не провожайте.
Он сжал ей руку чуть выше кисти и потихоньку стал пробираться к выходу.
3
Правда заключалась в том, что нога действительно не очень-то была послушной. Цагеридзе казалось, что вот-вот он зацепится за какую-нибудь неровность пола и смешно повалится вместе с Баженовой. Да и побольнее это было, чем во время ходьбы. Вторую правду он тоже назвал. Незаконченная и неотправленная в трест докладная записка не давала покоя, и главным образом потому, что он не знал, как ее закончить. А не в его характере было отдаваться на волю волн. Третью правду Цагеридзе спрятал в словах 'не провожайте', которые казались вроде бы и совершенно ясными - 'я чувствую себя великолепно и дойду сам', а на деле таили иное: 'Не нужно, Мария, чтобы о вас лишнее говорили'. И эта третья правда была, пожалуй, самой главной, заставившей Цагеридзе одного и незаметно оставить красный уголок.
В коридоре он натолкнулся на Василия Петровича. Бухгалтер стоял, засунув руки в карманы и, как всегда, с папиросой, прилепленной к нижней отвисшей губе. Его отношения с начальником рейда оставались по-прежнему неопределенными. Точнее, они были неопределенными с обеих сторон. Оба присматривались, оба не любили друг друга, а почему - с полной отчетливостью не смогли бы сказать. Может быть, Василию Петровичу просто не нравилась молодость Цагеридзе и то, что с его приездом бухгалтер снова становился лишь вторым 'главным лицом'. И хотя при Лопатине существовала эта же должностная лесенка - годами своими Лопатин больше подходил для старшего. А есть все же разница в том, кто отдает распоряжения: ровесник ровеснику или мальчишка старику. Пожалуй, Василию Петровичу не нравилось в Цагеридзе еще и настойчивое, фанатичное желание обязательно что-то выдумать с этим замороженным лесом, который там, 'наверху', по существу, уже и забыт. А начальнику рейда Василий Петрович не нравился прежде всего как человек тяжелый, не очень опрятный и с неизменным оттенком цинизма во всех своих суждениях.
- Василий Петрович, вы подготовили мне справку о фактических потерях древесины на сплаве за последние десять лет? - спросил Цагеридзе.
Бухгалтер пожал плечами, не вынимая рук из карманов.
- А для какой холеры? Лето без дождей, сплав без потерь не бывает.
- Справка не о летних дождях, а о бревнах, не доставленных нами потребителям. Я знаю, вас не тревожит судьба замороженного леса. А меня все время тревожит. И я вас еще утром просил подготовить такую справку. Она нужна мне для докладной записки.
- Принести? Куда?
- Я подожду у себя в кабинете.
Он не собирался оставаться здесь, но теперь приходилось менять свое намерение. Цагеридзе вошел в кабинет. Сквозь неплотно прикрытую дверь шум из красного уголка, дробный топот ног доносились и сюда. Цагеридзе это сейчас не мешало. Под веселую музыку в голову приходили и веселые мысли. Замороженный миллион, словно какое-то сказочное диво, улыбался всеми своими шестью нулями. А Василий Петрович при этом казался той значащей цифрой впереди, без которой и шесть нулей не составили бы миллиона.
Но гармонь вдруг заиграла, запела какое-то грустное и тревожащее 'раздумье', и с Цагеридзе постепенно слетела ребяческая беззаботность.
Ему вспомнился разговор в покукуйской больнице с парторгом рейда Косовановым. Недели полторы назад Цагеридзе съездил навестить его, справиться о здоровье и в первую очередь познакомиться с ним. Ехал он в той же кошеве, и тот же Павлик кучерил, пел 'Жгутся морозы, вьется пурга', но Цагеридзе дорога до Покукуя показалась уже вдвое короче, а мороз совершенно не 'жегся' и только лишь приятно пощипывал
