- Ничего. Посмеялись и пошли себе.
- Так... - Интонации Пети не сулят ничего хорошего. - Ну, а зуб тоже они выбили?
- В общем, как бы это выразиться... - Я мычу нечленораздельное, не решаясь сказать правду. По лицу Пети видно, что 'зуб' тоже обязан пойти в общий зачет. Разочаровывать швейцара не хочется.
- Получается, что они.
- Понятно... - Петя зловеще улыбается. - Короче, я твоя крыша, так?
- Так.
- Значит, следующий ход за мной. Держи краба! - Петр протягивает руку и пожимает мою, звонко похрустывающую. - У людей, Темчик, как у снарядов - разный по жизни калибр.
- Не понял?
- Что тут понимать? Кого-то можно описать одной строкой, а кого-то одним куплетом. - Петя многозначительно мне подмигивает. - Короче, нишкни и не высовывайся. Сержант Селиванов делает свою работу чисто.
Кое-как водрузив сломанную дверцу на место, мы чинно расходимся. На ходу я пробую отбивать чечетку, но что-то сегодня не получается. Солидность самостийно распирает грудь и поневоле сковывает движения. Потому как человек с крышей это звучит гордо! И цена тебе, Тема, отныне совсем иная. Точь-в-точь как в детском садике. 'Отдай кубики, а то брату скажу!..' 'А я бате...' 'А у маева брата еще два дяди есть...' ' А я! А я сумасшедшего Борю из соседнего двора приведу!..' И никакого тебе мордобития, никакой крови, - силой меримся исключительно виртуальной.
Незаметно для себя я впадаю в лучезарную мечтательность. Грязь на обочине начинает напоминать груды необработанной яшмы, и если, какое-то время не отрывать взгляд от дороги, вполне можно уверовать, что ты бредешь по деревне или даже по чужой планете. А те пузырчатые ошметья - вовсе не глина, а живописные коровьи лепехи, и люди кругом - самые настоящие марсиане - красивые в профиль и в фас, в высшей степени необычные. Оранжевые волосы, пропирсингованные носы, на запястьях загадочные веревочки, в простонародье зовущиеся 'фенечками'. Славен будь, человечий зоопарк! Пятнистые от татуировок мальчишечки, а у девочек глазки совсем как у эрделей - настороженно поблескивают сквозь шерстку волос. Что там музей мадам Тюссо! Пусть к нам приезжает. Таких бордово-синюшных лиц, таких фиксато-задорных оскалов она нигде больше не увидит.
Я поворачиваю голову. По другой стороне дороги, голый и пучеглазый, бредет инопланетянин. На него косятся, однако пальцами не тычут. Мало ли кто ходит по нашим улицам - пусть даже голый! Тем более, что стесняться ему нечего. То, чего стыдимся мы, у него напрочь отсутствует. Я с жалостью провожаю костлявую фигурку взглядом. Как они там живут без ЭТОГО совершенно непонятно...
***
Уже дома, кое-как отломив кусок от позавчерашней краюхи, я начинаю кружить по комнатам. Агафон вторит мне африканским тамтамом. Подпрыгнув, прикладываюсь ладонями к потолку. Хорошо все- таки жить в своей собственной квартире! Хочешь - на голову вставай, а хочешь - сутки напролет валяйся на диване. А ведь будь я с родителями, ничего такого бы мне не позволили. Нет, братцы, жить с родителями можно лет до четырнадцати, максимум - до шестнадцати. А дальше - ша! Наступают муки взросления, и следует разъезжаться. Потому как - критическая масса и обилие опасных нейтронов. Любви с привычкой - мало. Взаимоприкосновение нужно! Взаимопроникновение! И что же нам всем делать, если этого нет? Они и мы - разные люди. Отцы и дети. Это даже Тургенев подметил. Должно быть, созерцая собственную дочурку, которая, по слухам, ни писать, ни читать не умела. Да и я со своим отцом разговаривал примерно в таком же ключе:
- У нас, бать, пацан один радио спаял. В спичечном коробке. Не хило, да?
Это я, значит, вещаю ему про наши школьные новости. Дети ведь обязаны делиться новостями, верно?
Он хлебает суп и задумчиво кивает.
- Мда... Хлеб сегодня какой-то непропеченый. Из какого дерьма его, интересно, делали?
Хлеб меня мало волнует. Съел и забыл, чего о нем толковать? Это в войну о нем можно было говорить часами, в голодуху, а сейчас... Эх, да что там!
- Он, значит, зубы почистит перед сном, под одеяло шмыг, а в ухо наушничек на проводе. И балдеет. У него там две программы: 'Маяк' и еще какая-то волна.
Отец, оживляясь, тянет меня за локоть.
- Знаешь, куда надо за ним ходить?
- За кем?
- Да за хлебом. На кольцо. Там магазин такой есть - с крылечком, как войдешь - налево хлебный отдел. Его все хвалят. И белый есть, и черный. Почти всегда горячий. Ты завтра после уроков не поленись, слетай...
Вот так, братцы мои! Кто о чем, а вшивый все о том же. Честно скажу, это их поколение свихнулось на жратве. 'Хлеб драгоценность нашей земли, режь аккуратно, сопли утри...' И так далее в том же духе. С чем, значит, плохо, то и драгоценность, а еще нас костерят: 'Ишь, мол, заелись. Сало им, шалопаям, не нравится!' А я действительно сало терпеть не могу. Нашли, понимаешь, желудочную радость! То есть, в Ленинграде в дни блокады, наверное, срубал бы за милую душу, но у нас ведь не Ленинград, верно? И в овощах я не ковыряюсь, как иные бабули, с кассирами не лаюсь. И хлеб мне по большому счету все равно какой. Беру, что дают, и отваливаю. Другое дело - старики. Им, понимаешь, не все равно. Они за свое прошлое готовы воевать по всем магазинам, по всем очередям. Копаются, выбирают, - это, мол, гнилое, а то несвежее. Сделали, понимаешь, открытие! Они же не вчера родились. Сами строили всю эту систему, чего теперь-то возникать?
Выйдя на балкон, я чмокаю губами. Дворовой пес Грымзя поднимает голову, уловив меня агатовыми глазами, на всякий случай виляет хвостом. Старый прохиндей, волк урбанизированного пространства, он прекрасно знает, что манна с небес сама по себе не сыплется. Тем не менее, в чудеса ему тоже хочется верить. Всякое в жизни бывает. Иной раз и впрямь могут швырнуть кусок колбасного изделия. Но, увы, колбасы у меня нет, и чуда не происходит. Без сомнения презирая меня, пес удаляется со двора. Четвероногий для меня и друг для других.
На соседнем карнизе творится оргия. Черноклювый воробей с полдюжины раз пикирует на встопорщенную воробьиху. В конце концов у него все получается и, отлетев в щель под балконом, он распластывает крылья и теряет сознание. Видимо, от усталости и счастья.
Самое смешное, что из-за стекла на весь этот разгул страстей изумленно смотрит кошка. Она явно в шоке, и состояние у нее близкое к инфаркту.
А далеко-далеко вертлявой рекой вьется дорога. Крохотные, не больше клопиков, по ней перемещаются грузовики и легковушки. Одни едут слева направо, другие наоборот. Жизнь бессмысленно перемешивает людей и технику, и, глядя на этот бестолковый круговорот, я начинаю впадать в прострацию. Грымзя внизу ложится на брюхо и, волоча задние лапы, ползет по асфальту словно раненный боец. Это его собственное 'ноу-хау' метод борьбы с насекомыми. Таким образом он успевает проползти метров десять, когда звонок в дверь отрывает меня от раздумий. Пройдя в прихожую, я предусмотрительно приникаю к глазку. По счастью, это всего-навсего Семен.
- Хари, Рама! - приветствует он.
- Хари, Сема! - я затаскиваю его на кухню и усаживаю на табурет. - Давно не виделись.
- Еще бы! - Он водружает на стол початую поллитровку. - У Вована, понимаешь, именины. Ты ушел, а я вдруг вспомнил. Третий год паршивцу! Само собой, решил отпраздновать. Только ты ведь знаешь, дома нельзя. Жена без того пилит. Знаю, говорит, вас поэтов! Вам только и нужно, что одиночество и много- много женщин!
Я как заклинание повторяю про себя словесный ребус. Загадочный каламбур, что в состоянии измыслить только бдительная супруга. Одиночество и много-много женщин... Ну, конечно же! Вот она изюминка мира! То, чего нет, но к чему мы всегда стремимся. И правильно говорил Ла Брюйер: все наши беды проистекают от невозможности быть одиноким...
- Вот и пришлось к тебе топать. - Удрученно подытоживает Семен. - Какая разница где пировать, верно?
- Так-то оно так, только у меня, Сема, велосипед сперли.
- Тоже отметим. В смысле, значит, помянем. Дорогой был велосипед?
