руками и одним коленом. Ошалевшие заокеанские гости внимают ему, как голосу ожившего Черчиля.
Я урываю момент и тихонько допытываюсь у Настеньки насчет сегодняшней ночи. Мне нужен твердый ответ - да или нет. Чтобы не тревожить понапрасну Агафона и прочих молодых особ.
- Если хотите, я вас тоже нарисую. Могу в соболиной шубке, а могу в песцовой. Вы будете моей Каменой!
Предложение звучит соблазнительно. От песцовых и соболиных шубок дамы редко отказываются. Настенька обещает прийти, если я в свою очередь гарантирую ей присутствие Агафона. Танго втроем - вот, что нужно этой даме, и ради ее пунцовых щечек я готов на любые самые неприемлемые условия. Нужен Агафон? Обеспечу! В нужный час и в приемлемой дозировке.
- Только ни в коем случае не красьте брови! Он этого не любит.
- А губы? - Пугается она. - Губы можно?
- Губы можно, - успокаиваю я. - Если, конечно, не очень жирно.
- Но он точно придет?
Мне смешно, потому что я не слишком себе представляю, как это барабашка может куда-нибудь прийти или не прийти. Он без того всюду, и в тот же Матвеевский НИИ мог бы по стенам переместиться в пару секунд. Другое дело, что это ему не очень нужно. Барабашки - народ консервативный и подобно людям тоже любят оседлую жизнь.
- Придет, никуда не денется.
- И насчет шубки... - Она прикусывает губу. - Если можно, я предпочла бы в песцовой.
Это уже похоже на деловой разговор. Я энергично киваю:
- Какие проблемы, сделаем!..
Глава 7 Былое и думы
Долговязые англичане вскоре уходят. Матвеевский паяльник аккуратно упакован в оцинкованный полиэтилен и препровожден в один из заграничных баулов. Тем не менее, досады своей зарубежные гости не скрывают. На пленках чутких приборов голимый ноль. Никаких полярных аномалий в моей квартире зафиксировать так и не удалось. Англичанам невдомек, что информацию про брови и губы, Агафон тоже принял к сведению, а потому энергию решил приберечь до сумерек.
Проводив гостей, я в задумчивости заваливаюсь на диван. Зачем?.. Не знаю. Я художник, а потому время от времени просто обязан погружаться в раздумья. Разумеется, лежа, поскольку процесс погружения - емок и многотруден. Сначала погружаешься в перины, потом еще куда-нибудь, а потом уже в раздумья. Властители дум, исполины мыслей - это все про нас. Как говорится, положение обязывает и обвязывает. Иногда настолько плотно, что к мыслям привыкаешь, как к чаю и кофе. Не подумаешь с утра натощак, и чего-то уже не хватает.
На сей раз мысли скользят длинные и текучие, как речные угри. В массе своей о прошлом.
Дембельская, надетая набекрень фуражка, гармошка на сапогах, туповатое блаженство на лице. Это я. А точнее картинка, рисующая финал моей солдатской зоны. Долг отдан в обмен на свободу, и за спиной неохотно смыкаются крашенные в зеленый цвет ворота. Боже, как мы орали, очутившись на улице. Прохожие бросались врассыпную, вороны замертво сыпались вниз вот как мы надрывали связки!..
А чуть дальше - за многолетним кряжистым перевалом мой первый армейский день, нелепый, как шуруп, и серый, как алюминиевая пыль. Отпечаток ступни посреди новенькой тетради, школьный жевыш из промокашки.
Триста гавриков на плацу - одеты кто в чем, бритые и лохматые, в очках и преимущественно пьяные. Кто-то из сопровождающих пошутил, сказав, что до места службы три дня пути. Оказалось чуть меньше. Всего-навсего - три часа. А посему собранное в дорогу съето и выпито в рекордные сроки - в эти самые часы. Многим откровенно тошно, строй покачивается на ветру, и оттого глядеть на нас - сущее наказание. Хмурые сержанты и лейтенанты бродят вдоль икающего и пукающего человеческого забора, нервно почесывая кулаки, отбирают 'товар'. Тем же занят стоящий на отдалении пузатенький, напоминающий откормленного ежика полковник. Сердито листая наши личные дела, он бормочет под нос сочные многоэтажные ругательства:
- Папа египетский!.. Мениск какой-то, диоптрии, ничего не понимаю! Охота стекла носить, ладно, только причем тут зрение! - Он косится в нашу сторону. Полковничий рык накрывает плац, как шаль детскую фигушку. Мы по-овечьи вздрагиваем. Глотка у полковника воистину богатырская.
- Как это может быть плохое зрение! Вы что, еперный театр, старики подзалетные?
Подзалетными стариками мы себя не ощущаем и потому стыдливо опускаем головы.
- Сейчас проверим, какое там у кого зрение! Развели, понимаешь цирк на Таганке! - Папка в руках полковника звучно захлопывается. - Ну-ка, вот вы с краю! Ты, ты и этот вот - в рубашке клетчатого цвета... А ну, оба сюда!
Повинуясь мясистому пальцу начальника, лейтенанты выволакивают на середину плаца замеченных очкариков.
- Снять стекла! Стекла, говорю, снять! Линзы, в смысле. И не хрен мне щуриться! Ишь, завытягивали морды!.. Ну-ка, вот ты, рубашка в клеточку-цвета! Быстро и четко назвать номер вон той машины.
Худой и длинный, как жердь, очкарик слепо озирается.
- Ну, еперный театр? Номер какой, спрашиваю?!
- Я это...
- Номер! - рычит полковник.
Очкарику стыдно и страшно.
- Я обязательно скажу, - лепечет он, - честное слово, скажу. Вы только покажите, где машина...
Машина в сорока шагах, но очевидно, что бедолага не способен разглядеть даже ее. Самые прозорливые в строю робко прыскают смехом. Физиономия полковника багровеет.
- Вон! - Блажит он и топает толстыми ножками. - Всю эту инвалидную команду немедленно на автобусы - и в Египет! К японкам в купель! Привезли, так-перетак! Защитничков родины! Без стекол шагу ступить не могут! А мы тут грудью их корми! Воспитывай себе на больную мозоль!..
Я улыбаюсь и шашлычком переворачиваюсь на другой бок. Интересно, как бы отнесся школьный майор к истории на плацу? Может, стоит ему рассказать? Впрочем, лучше не надо, поссоримся. А он мужик славный, того не заслуживает.
***
Часам к тринадцати Агафон напоминает о себе, двигая по кухне табуреты. Заодно разбивает пару немытых стаканов. Пусть по-своему, но ему нравятся чистота и порядок. Кроме того, он уважает активных людей, и моя горизонтальная поза его явно раздражает.
- Все, все, встаю! - Я делаю мужественный рывок и поднимаюсь. Поиграв со струей из-под крана, выцеживаю полпакета холодного кефира. Больше ничего не хочется, жарко. Заметаю на кухне осколки и точно древний бематист начинаю слоняться по комнатам. Занять себя абсолютно нечем. С красками неуверенно подступаюсь к этюднику, но должного настроя нет. После прозаических оценок вчерашних моих гостей взгляд на картину существенно меняется. Словно кто попробовал на зуб монету из моего кармана, порадовав новостью о том, что металл гнется. Что ж... Как говаривали классики, жизнь прекрасна, и с этим, увы, приходится мириться.
Солнечный отблеск гуляет по стенам. Я приподымаю голову и запоздало соображаю, что отблескам есть вполне научное объяснение. Снова балуется с зеркальцем Марина, живущая напротив. Посылает мне светошифровку. Дескать, сос, иду под снос. Красота, молодость, фигура - все простаивает и пропадает. Понять девушку можно, но фигушки! У нас тут свой сос, и желание поиграть в пятнашки напрочь отсутствует.
Прибравшись на кухне, я раскатываю в гостиной купленный накануне малинового цвета палас. Прищемив его ножками стола, усаживаюсь в позу лотоса и жду прилива хорошего настроения. Ибо за отливом обязан быть прилив, а красное на меня всегда действует положительно. И я совсем забываю о Людмиле, а между тем именно ее звонок заставляет меня подскочить на месте.
Глава 8 Гость в дом - подставляй щеку!
Она проходит прямиком в комнату - ни дать, ни взять спущенный со стапелей боевой крейсер. Бушпритом вонзается в клейстер моего одиночества. Остренькая грудь - вперед, и никаких бюстгальтеров! Губы яркие, словно малиновый прожектор, удлиненные на добрый сантиметр ресницы дают отмашку цокающим каблучкам. Людмила умеет одеваться ярко, и, видимо, за эту яркость я ее когда-то и приметил. Поздно сообразил, что за привлекательностью мухомора кроются иные менее приглядные качества. Людмила, увы, оказалась столь же яркой, сколь и ядовитой.
- Сначала дело! - сухо бросает она, выкладывая на стол пакетик с разовым шприцем и коробку с
