- У нас с председателем одинаковое прошлое, господин Бауэр... В этих статьях, - Айсман тронул мизинцем папку, - не написано о том, как трактуется в фильме режиссера Люса роль Дорнброка во времена нашего прошлого. На него там сыплется больше шишек, чем на простых солдат, честно исполнявших свой долг перед нацией.
- Впрямую?
- Да. Дорнброк получает премию Гитлера, Дорнброк с Герингом в Донбассе. С привлечением хроники из <Дойче вохеншау>.
- Что вы предлагаете?
- Ничего. Я считал своим долгом проинформировать вас.
- Беседа с Люсом будет бесполезной?
- Не знаю.
- Попробуйте с ним познакомиться.
Айсман поехал к Люсу. Режиссер смотрел на него с некоторой долей изумления: человек оперировал правильными формулировками, доводы его были безупречны, но самая сердцевина его логики была тупой и старой.
Посмеявшись над Айсманом, Люс сделал заявление для прессы о том, что на него пытались оказать давление <определенные круги> в связи с предстоящей премьерой его нового фильма. Он отказался ответить на вопросы: <Какие круги? Кто именно?>
Он не назвал Айсмана только потому, что Ганс Дорнброк, услыхав это имя, сказал ему:
- Он из ведомства охраны концерна... - Рассмеялся и добавил: - Мой служащий. Страшная сволочь, но умный мужик, со своей позицией...
- Фашизм - это позиция? - удивился тогда Люс.
- Если хочешь - да, - ответил Ганс и рассказал Люсу о разговоре, который состоялся при нем между отцом и Бауэром. <Стоит ли волноваться, Бауэр? - говорил старый Дорнброк. - Ну еще один ушат с грязью. Обидно? Конечно. Но неужели это может волновать серьезных людей? Нас с вами? Ганса? Вы предпринимаете шаги и ставите меня в смешное положение, а нет ничего глупее смешного положения. Пусть этот Люс выпускает свой фильм. Идеально было бы противопоставить его фильму другой, объективный, наш. Но поднимать шум вокруг него - это значит лить воду на мельницу наших противников. Они ведь с нами ничего не могут сделать, потому что в наших руках сила. А умная сила позволяет говорить о себе все что угодно. Она лишь не позволяет ничего против себя делать. Надо быть бескомпромиссным, лишь когда возможна серьезная акция - вооруженный бунт, биржевая провокация, отторжение сфер интересов!.. А так?.. Надевать терновый венок страдальца на голову художника, который честолюбив, беден, одержим идеей, владеющей им в настоящий момент? Стоит ли? Обратите внимание на то, что я сказал об идее, которая овладела им <в настоящий момент>. Художник как женщина, настроения его изменчивы... Об этом бы тоже подумать... Время идет, оно таит в себе непознанные секреты и сюрпризы... Время, Бауэр, всегда работает на сильных...>
Ганс тогда предупредил Люса:
- Бойся Айсмана... Это человек страшный... Я его, во всяком случае, боюсь...
- Так уволь его, - посоветовал Люс. - Это в твоей власти.
Ганс отрицательно покачал головой.
- Нет, - ответил он, - это не в моей власти. Я даже не заметил, как стал подданным дела, а не хозяином его...
Фильм Люса в Федеративной Республике практически замолчали, об этом Бауэр позаботился. Премии, полученные картиной в Венеции, Сан-Франциско и Москве, были обращены против Люса: <Его хвалят иностранцы за то, что он топчет историю нации>.
- А вот если он захочет и впредь продолжать драку, - сказал Бауэр Айсману, - тогда надо предпринять определенные шаги. Если он, несмотря ни на что, решит продолжать свои игры, мы его сомнем, но не как заблудшего, а как провокатора.
Об этом Ганс Дорнброк не знал. Он не знал, что, когда Люс работал над новой картиной, снималось практически два фильма. Один делал Люс, а второй - люди, приглашенные Айсманом; фиксировались все шаги режиссера; снимали самые, казалось бы, незначительные мелочи - даже такие, как организация массовок его ассистентами: заставляют они своих актеров подыгрывать в толпе, чтобы получился нужный Люсу эффект, или кропотливо отыскивают факты без предварительной их <организации>.
Как истинный художник, Люс был одержим и доверчив. Это и должно было его погубить. Он об этом не знал, он ведь не работал в гестапо, где хранились материалы на ведущих кинематографистов и писателей рейха; об этом пришлось вспомнить Айсману, и ему доставило большое удовольствие это воспоминание...
2
- Милый мой, нежный, добрый... Люс, родной, я не могу...Ты обязан понять. Ты не должен был даже приезжать ко мне с этим. Ты понимаешь, что это может повлечь... Дети останутся без матери, я никогда не смогу им ничего доказать... не говорить же им, что я полюбила тебя, а их отца я разлюбила давно и что мы просто поддерживаем видимость дома... что все у нас пакостно и мерзко... Они так любят отца.
- Я бы не просил тебя об этом, Эжени, если бы не попал в капкан... Что-то случилось, понимаешь? Меня взяли в капкан...
- Мои родители тоже не смогут понять меня, они такие люди, Люс...
- Прости меня... ты права, я не должен был приходить к тебе с этой просьбой... Просто я оказался в тупике. Я растерялся.
- Ты не назвал меня?
- Я не назову тебя. Я сниму показание... Вернее, это не было показанием. Это был разговор...
- Если бы ты любил меня, ты бы не упомянул моего имени даже в разговоре.
- А если из-за того, что ты не хочешь дать показаний, я попаду в тюрьму?!
- Я провела с тобой ночь, Люс... Это невозможно, пойми... Я ведь не потаскуха с улицы... Я увлеклась тобой, но ты - это мое, и никто никогда не должен об этом узнать...
- Я - это твое, - повторил Люс, - ты заметила, мы все время говорим каждый о себе...
- Я говорю сейчас не о себе. Я говорю о детях. Прости меня, может быть, я сентиментальная немецкая клуша, но я...
- Я такой же сентиментальный немецкий отец. В этом мы квиты. Будь здорова, Эжени, постарайся на меня не сердиться.
- Если бы ты любил меня, ты бы не сказал сейчас так жестоко.
- Да? Может быть. Но мы что-то не очень говорили о любви. Мы ею занимались. Наверное, это очень плохо. Тебе плохо дома, и мне плохо, и мы решили попробовать обмануть самих себя. А в этом нельзя обманывать, потому что тогда начинается скотство... Ну, я пойду. А то наговорю еще каких-нибудь гадостей. Единственное, на что я не имел права, так это слушать тебя, когда ты рассказывала мне, какой у тебя мерзавец муж, как он жесток с тобой и как он предает тебя со шлюхами... Нора, видимо, говорит про меня то же самое.
Люс поднялся и, не попрощавшись, ушел. Он ехал по городу на огромной скорости, и ветер рвал его волосы, и это было все, что он воспринимал сейчас в мире, - ветер, который рвал его волосы.
<В столб, - лениво и как-то отстраненно думал Люс, - и все. Хватит. Я даже боли не почувствую - машина взорвется... Кто может понять, как устает художник? Каждая картина - это пытка. Даже если предаешь себя ради денег. И предательский фильм надо сделать так, чтобы в нем была закончена логика предательства, сюжет предательства и чтобы это понравилось зрителям-предателям... Хорошо, что она сейчас мне все сказала... Хоть не будет иллюзий! Я - пуля на излете. И надо признаться себе в этом. Поэтому сейчас надо вернуться к прокурору и показать зубы, а не искать столб. Хотя это же он призывал показать зубы? Он тоже играет какую-то свою игру, эта старая сволочь>.
После того как Люс сделал дополнительные сообщения Бергу, и в частности сказал, что никакой женщины с ним в ту ночь не было и что он был один, Берг предъявил ему обвинение в лжесвидетельстве, в сокрытии фактов по делу гибели Дорнброка и, для того чтобы следствие могло продолжаться нормально, вынес постановление о его аресте.
3
- Алло, соедините меня с Венецией, остров Киприани, пансионат Корачио, фрау Люс. Да, немедленно. - Берг обернулся к секретарше и попросил: - Проверьте еще раз, чтобы разговор писался на пленку. Этот разговор я приобщу к делу. Да, да, слушаю вас! Хорошо, я подожду. - Он снова обернулся и секретарше.
