настоящая англичанка, потому что меня все время тянет на Восток.
Л ю с. А она очень красива?
Д ж е й н. Кто? Исии? Очень.
Л ю с. Ноги у нее кривые?
Д ж е й н. Что вы!.. У нее замечательная фигурка. Иначе кто бы ее пригласил в ночную программу? Такие <мюзикл> здесь очень дороги.
Л ю с. Я три дня проторчал в баре министерства информации, пока не докопался до фамилии продюсера, который привозил их сюда. Вы неверно сказали его имя.
Д ж е й н. Почему? Синагава-сан.
Л ю с. Нет. Не Синагава, а Шинагава. Это, оказывается, большая разница. Мне еще надо узнать, где Дорнброк арендовал для нее дом...
Д ж е й н. Вам не скажут. Там, где всеобщий бедлам, особенно тщательно следят за индивидуальной нравственностью.
Л ю с. Я звонил к этому самому Шинагаве... В Токио...
Д ж е й н. Ну и что?
Л ю с. Он улетел на гастроли со своими девицами в Тайбэй. Я заказал себе билет на послезавтра.
Д ж е й н. Летите <МСА>. У них самое комфортабельное обслуживание и не было ни одного несчастного случая... Мне будет скучно без вас, Фердинанд... У вас сценарий как детективное расследование... Я никогда не думала, что банальную историю о миллиардере и бедной японочке из варьете можно повернуть таким образом, как это хотите сделать вы... К сожалению, я не видела ни одной вашей картины...
Л ю с. Слушайте, Джейн, я не могу понять: вы говорили, что он привозил к ней кого-то из ваших врачей. Но ведь они были знакомы только двадцать дней... Не могла же она за это время...
Д ж е й н. Он любил ее, Фердинанд... Знаете, даже если у нее была беременность от другого, он бы все равно привез ей врачей...
Л ю с. А сам жил в другом отеле? И к ней приезжал только днем? И ограничивался тем, что танцевал с ней по вечерам в <Паласе>, а днем валялся в вашем <свиммингклабе>? Так, что ли?
Д ж е й н. Надо придумывать для себя какой-то идеал... мечту... Без этого нельзя.
Л ю с. Про это я слыхал. Только не думал, что женщины тоже придумывают себе... всяческие химеры...
Д ж е й н. Придумывают, когда плохо. Вы знаете, кому хорошо сейчас, Фердинанд? Я не знаю. Всем плохо. В той или иной степени, но плохо...
Л ю с. Как фамилия доктора, которого он привозил?
Д ж е й н. Я этим не интересуюсь. Мы интересуемся только своими. Если бы она была англичанкой, я бы сказала вам, кто ее смотрел, что у нее обнаружили и как прошла операция, если она была здесь сделана.
Л ю с. Вы бы мне очень помогли, Джейн, если бы смогли найти того врача.
Д ж е й н. Постараюсь.
Л ю с. Хорошо бы это сделать сегодня или завтра в первой половине дня.
Д ж е й н. Сегодня вряд ли. У нас сегодня какой-то банкет в клубе. Значит, никого не будет дома. Знаете, что делает англичанин, попав на необитаемый остров? Он сначала строит тот клуб, куда он не будет ходить... Скорее всего, я позвоню вам завтра до одиннадцати. Хорошо?
Л ю с. Знаете, за что я люблю англичан, Джейн? У вас в языке нет разницы между <вы> и <ты>. Просто <уои>. Каждый волен понимать это обращение так, как ему хочется. Вы вообще-то демократичная нация - такая, как о себе пишете?
Д ж е й н. Конечно. Демократичная. Дальше некуда. Когда мне было десять лет и я вместе с однокашником возвращалась из школы, отец спросил меня: <Надеюсь, он джентльмен?> А в пятнадцать лет мама спрашивала про каждую мою подругу: <Ты убеждена, что она настоящая леди?> Очень демократично.
Л ю с. Не люблю людей, которые ругают свою нацию.
Д ж е й н. Я не человек. Я женщина. И мне очень понравилось, как Дорнброк говорил о вас, о немцах...
Л ю с. Ругал?
Д ж е й н. Не всех.
Л ю с. Кого?
Д ж е й н. Себя прежде всего. Но он говорил, что в нем сосредоточен немецкий дух со всеми комплексами: если уж доброта - то до конца, а жестокость - то без колебаний и самотерзаний. Он очень верно сказал, что каждый человек обладает бесконечными потенциями - как в зле, так и в добре.
Л ю с. Где это он сказал?
Д ж е й н. Когда напился в нашем клубе... Наверное, врачи сказали ему то, чего он не хотел знать. Ее часто тошнило, бедняжку...
Л ю с. А как же выступления?
Д ж е й н. Она делала свой номер, а потом сразу же уходила к себе в уборную>.
В диктофоне звук оборвался, и Люс вздрогнул, настороженно поднявшись на локте.
<Психопат. Просто кончилась пленка в кассете. Чего мне сейчас-то пугаться? Ведь один. И свободен. Уверял себя, что дорожу жизнью только из-за детей. Значит, врал себе? Вообще, люди врут себе чаще, чем другим. Чужие могут схватить за руку, а сам все себе простишь>.
Люс посмотрел на часы: было 10.20.
<Пора спускаться вниз... Пока оденусь... Он велел мне одеться как оборванцу. Расхотелось мне что-то идти в этот мужской бардак... Не хочется, и все тут. Господи, подумаешь, Хоа обидится... Ничего страшного. Я, конечно, благодарен ему за то, что он здесь для меня сделал... Если бы я ходил и спрашивал у каждого встречного азиата: <Что вы знаете про визит Дорнброка?> - меня бы давно засекли. У старика Дорнброка здесь наверняка есть свои люди. А так я собираю материалы к новому фильму о трагедии Востока. Пусть не поверят. Я сам просил Хоа показать мне здешние злачные места, которые типичны для постколониального общества... Но он ведь мне навязывал этот морской притон... А снять бы там, конечно, было здорово...>
Люс достал из чемодана свои мятые, закапанные краской джинсы, которые когда-то были настоящими белыми <Ли>, надел рубашку хаки, но, подумав, снял ее. <Решат, что я какой-нибудь военный янки из Вьетнама. Отлупят еще. Лучше надену синюю. Жарко, правда, но это будет в самый раз>.
Одевался он сейчас, как. и думал, лениво, чуть заторможенно.
<А <Сестра Керри> сегодня смотрится как слащавое мещанство, рассуждал Люс, натягивая мокасины, - черт меня угораздил зайти в кино. Надо беречь первые впечатления. Любил этот фильм, любил Драйзера - так нет, черт меня потащил в кино! Там же никакой информации - одни сантименты. Впрочем, мне предстоит в Жизни сыграть роль Оливье, когда будет процесс с Норой. Хотя тот был метрдотель и ему важны были его привычные условия: дом, манишка и положение в обществе. А мне хоть в конуре, только б работать>.
Было 10.28. На улицах только-только зажигались огни.
<Хоа точен. Наверное, сейчас он подходит к стоянке такси. Чудак, почему бы не прийти сюда? - подумал Люс. - Хотя он объяснял: раньше англичане запрещали цветным входить в отели. Демократы, ничего не скажешь. А теперь цветным можно всюду ходить, но разве сразу выдавишь из человека то, что закладывалось столетиями? Черт, ну почему мне так не хочется идти в этот морской бардак? А чего мне хочется? Сесть в самолет, и вернуться в Берлин, и сказать Бергу, что я уже почти все нашел? А он спросит: <все> или <почти все>? Он страшно рассказывал, как погибли его жена, сестра, дети... <Моя сестра была ангел... Ее звали Кэтрин. В Греции мне говорили, что это имя бывает у женщин двух противоборствующих характеров: либо это святые и страдалицы, либо своенравные грешницы>. Интересно, зачем он это рассказывал? Она всегда улыбалась, даже когда он беспробудно пил, работая нотариусом. <Она тайком продавала что-то, и дети были сыты, и всегда встречала меня с улыбкой, потому что она понимала, из-за чего я пью. Она понимала лучше всех врачей, что алкоголизм - это социальное заболевание. Или болезнь талантов. Когда спивается безвольная шваль - и лечить-то не стоит, туда ей дорога...> Люс спрятал блокнот в карман синей рубашки и взял ключ с тяжелой бронзовой бляхой, на которой был выбит номер его комнаты - 19.
