- А я во сне вижу берега Африки, громадные пустынные пляжи...
- Там кругом черные, Шелленберг, как можно?
Вдруг Гейдрих резко затормозил, и Шелленберг сначала не понял, что случилось, только интуитивно уперся руками в ветровое стекло. Что-то желтое, большое перескочило дорогу прямо перед радиатором машины, а второе - но не желтое, а скорее светло-серое - полетело в кювет, и Шелленберг понял, что это олененок, которого задело крылом <майбаха>. Гейдрих бросил машину прямо на середине пустого шоссе и побежал к кювету. Олененку перебило ногу, он весь дрожал, и кровь, сочившаяся из открытой раны, обнажившей белую, сахарную кость, была темной, дымной.
- Боже, какой ужас, боже мой, - прошептал Гейдрих.
Он поднял олененка на руки, положил его на заднее сиденье и, развернув машину, помчался обратно в Берлин. Разбудив сторожа ветеринарной лечебницы, Гейдрих послал его за врачом, и дрожь перестала его колотить лишь под утро, когда олененок уснул, вытянув перебинтованную, положенную в шину стройную ногу...
- Едем ко мне, - сказал Гейдрих. - Едем, Шелленберг, мне одному сейчас будет очень тягостно. Глаза этого несчастного не дадут уснуть...
Дома на Ванзее он выпил стакан водки, включил радиолу и долго слушал народные германские песни, изредка подпевая хору, и Шелленберг заметил, что, когда Гейдрих подпевал, в его стальных продолговатых глазах закипали слезы.
Рано утром Гейдрих вызвал Шелленберга. Шеф имперского управления безопасности был, как всегда, сух, до синевы выбрит, а глаза его были недвижны, словно бы остановленные невидимым гипнотизером.
<Совсем другое лицо, - подумал Шелленберг, - вчера он был человеком, а сейчас он слепок с самого себя>.
Передав Шелленбергу папки с материалами из Стокгольма и Парижа, обсудив шифровки, поступившие за ночь из Чехословакии, он в конце беседы как бы между прочим сказал:
- А теперь о мелочах... Отправьте тройку верных людей в Бургос и организуйте поездку на фронт для Пальма вместе с парой итальянцев или испанцев - кого не жаль. И пусть на передовой наши люди ликвидируют их: если мы уберем одного Пальма - это может вызвать ненужные сплетни, а так на войне, как на войне. Это он раскрыл фирму Вельтена, больше некому. Играть с ним сейчас опасно, опять-таки война есть война. Когда нет доказательств, верных, как аксиома, подозрительного человека, который может серьезно мешать, надо убирать; это единственно разумный путь в дни, когда предстоят новые битвы.
- Хорошо. Я сейчас же радирую Лерсту.
- Не надо. Он пытается вербовать латыша, пусть себе... Это надо сделать тихо и спокойно, чтобы не сталкивать лбами Франко с Европой, сейчас это нецелесообразно.
...Газеты Бургоса вышли с большими красными шапками: <Варварство Мадрида продолжается. Вчера под Уэской, в горах, бандиты обстреляли машину военных корреспондентов. Мигель Фернандес Паселья из <Нуэво Диарио> и Викторио Лучиано из <Пополо дель Италиа> убиты; латышский корреспондент Ян Пальма, сотрудничающий в британской прессе, тяжело ранен. Попирая все и всяческие нормы международного права, красные обстреливают госпитали, машины журналистов, мирные селения. Гнев испанского народа обрушится карающим мечом на кремлевских марионеток, засевших в Мадриде и Барселоне>.
Бургос, 1938, 6 августа, 17 час. 09 мин. __________________________________________________________________________
Штирлиц продолжал бушевать. Он не лез с кулаками на Пальма. Он умел бушевать иначе - отходил к окну, сцеплял пальцы за спиной и, переступая с мысков на пятки, вколачивал фразы, словно гвозди:
- Вы сказали, Пальма, что это именно наши люди хотели вас угрохать под Уэской. Вы утверждаете, что в вас стреляли не красные, а коричневые то есть мы. Почему же вы остались после ранения здесь? Почему вы не уехали в свою родную Ригу? Или, на худой конец, в любимый вами Лондон?
- Я остался потому, что во мне до сих пор живут сомнения, Штирлиц. Окончательные решения я принимаю, лишь когда сомнениям места не остается. Тогда я принимаю единственное решение. Если в меня, друга Германии, стреляют немцы, значит, что-то случилось; значит, враги пытаются нас поссорить, мягко говоря.
- Какие враги?! - крикнул Хаген и осекся, потому что Штирлиц повернулся и отошел от окна. - Какие враги, господин Пальма? - повторил он тихо.
- Наши с вами, - ответил Пальма. - Наши общие враги...
Штирлиц снова включил лампу и направил яркий свет в лицо Яну.
- Хорошо... Поговорим о наших общих врагах...
Лондон, 1937, октябрь __________________________________________________________________________
Узнав о ранении Яна, Мэри Пейдж приехала в посольство Латвии - за десять минут до того, как клерки закончили свой рабочий день. Сначала швейцар учтиво объяснял этой красивой женщине, что посещение посольства в столь поздний час нецелесообразно, но потом, видя, что все разговоры бесполезны, соединил даму с советником Петерисом, который немедленно согласился принять ее.
- Вы уже знаете? - спросила Мэри.
- Да.
- Вы можете помочь мне получить испанскую визу сегодня же?
- Нет.
- Что говорят врачи?
- Врачи пока молчат. Это же ранение в голову...
- Вы думаете...
- Я думаю, что Ян пролил кровь не на той стороне и не за то дело.
- По-вашему, было бы лучше проливать кровь на стороне красных?
- А подыхать за фашистов?
- Сейчас я не сужу, когда, на чьей стороне и почему он пролил свою кровь, Петерис. Я сейчас просто жалею кровь - его кровь, понимаете? Вы же его друг...
- Мы были друзьями, Мэри. Так вернее. Как мне это ни обидно. Что вы собираетесь делать в Испании?
- Вы задаете дикие вопросы. Я собираюсь быть с ним. Просто-напросто.
- Простите, но меня спросят в испанском консульстве - кто вы ему: жена, сестра?
- Скажите, что сестра.
- Я чиновник министерства иностранных дел, и я не могу лгать: мне дорог престиж родины.
- Я жизнь... знакомого? Солгите им что-нибудь... Солгите, что я еду туда как сестра милосердия из Армии спасения...
- Я сострадаю вам, Мэри... Но врать не стану. Это не тот случай, чтобы врать. Постарайтесь понять меня. Впрочем... Если хотите, я попробую связать вас с одним джентльменом, он может помочь вам, только он может...
Генерал Гортон успел внимательно оглядеть Мэри, пока шел ей навстречу по толстому белому ковру, скрадывавшему шаги: казалось, что он двигается бесшумно, как кошка.
- Я понимаю ваше горе, - сказал он, усаживая женщину в кресло возле камина. - В наше время ваш стоицизм был правилом, ныне, в век прагматизма, это исключение - тем приятнее мне помочь вам... Кофе?
- Спасибо.
- Можно спросить чаю... Говорят, правда, что он портит цвет лица.
- Сейчас хорошая косметика.
- Вы сохраняете чувство юмора. Господин Петерис просил меня принять участие в вашей судьбе...
- В судьбе моего друга.
- Мисс Пейдж, вы англичанка?
- По паспорту я латышка... Моя мать - англичанка.
- Видимо, кровь сильнее паспорта?
- Генерал, в госпитале умирает мой друг.
- Не считайте медлительностью внешние ее проявления. Я могу договориться о вашей поездке в Бургос сегодня же. Петерис объяснил вам, кто я?
