ему сказали: 'Что ж, тогда пошлем вашу комедию на рецензию'. В ярости он не сразу понял, что это такое. Ему сострадающе заметили: 'Не надо гневаться, Владимир Владимирович... Даже в науке это принято - каждую новую идею следует опробовать на оппонентах'. - 'Вот поэтому мы так и отстаем! Боимся п о с т а в и т ь на смелую идею, не обкатав ее предварительно на старых китах-авторитетах!' - 'Обкатать? Это жаргон бильярдного закутка... Или ипподрома... Замахиваетесь на существующее, товарищ Маяковский? Зря. Все существующее ныне - оправданно, целесообразно и - на века!'
- Родной, прилягте, на вас лица нет, - сказал Лавут. - Прошу вас, не отказывайтесь от бульона... Чтобы читать 'Плохо', надо быть сильным...
- А я - сильный, - ответил Маяковский с детской удивившей его самого обидой. - Человек, который может принимать решения, не очень-то слаб. Ужасно, когда наступает паралич воли. Вот тогда действительно конец прозябание, жалкость, страх... Слушайте, а за что банда так меня ненавидит, а?
Лавут беззвучно рассмеялся.
- И вы берете в расчет их ненависть?! Они - пигмеи Володя! Пройдет время, и они исчезнут! А вы уже при жизни бронзовый... Они не могут простить вам того, что вас знают и любят, на вас идут, а про них слыхом не слыхали... Моцарт и Сальери, это же вечное... Только моцартов мало, а сальерями пруд пруди... Вы думаете, они не подкатываются ко мне: 'Займитесь концертами пролетарских поэтов'? Ого! Знаете, сколько они сулят процентов со сбора?! В десять раз больше, чем вы! Я не люблю говорить о любви в глаза, но о деньгах надо говорить только так, поэтому я им ответил: 'На ваших поэтов я не загоню и мильонной части тех, кто рвется на Маяковского! Процент всегда будет в его пользу!' Так они пригрозили: 'Смотрите, закроем вашу нэповскую лавочку!'
- Я позвоню Пастернаку и напишу Ахматовой, чтобы они обсудили с вами их гастроли по Союзу... Будьте им другом... Они - высокие поэты.
- Позвольте мне продолжать работу с Маяковским, пока я жив, ладно?
Маяковский смял лицо рукою; остались красные полосы:
- Позволю...
- Так я подаю бульон, да? Вы себе не представляете, что с вами станет, когда вы покушаете курочки, Володя! Усталости как не бывало! В глазах блеск! Легкая сонливость, переходящая в десятиминутный отдых! И вы снова готовы к бою!
- Паша, - медленно, с трудом рождая слова, сказал Маяковский, - ответьте мне, отчего самые любимые и любящие так непримиримо неуживчивы и эгоистичны в своей любви? Неужели и любовь подобна спорту - как и там необходима крутая, полная победа, завершающий гол, верхняя планка?
Лавут вздохнул:
- Берегись любящих.
Ты не ощутишь боли, сказал себе Маяковский; мгновение ужаса перед тем, как палец превозможет сопротивление металла, который разрешит бойку ударить в капсюль, чтобы началась реакция плавящего жара и направленной силы, - а потом спокойствие избавления от постоянной тоски. Ты сделал все, что мог, пусть доделывают те, что идут следом... А - смогут? Ну, а ты, спросил он себя, ты сможешь продолжать, если порвешь письмо? Каждый человек должен исповедовать правду, ответь же себе! Когда клопы - методично и кроваво - доказывают, что твое творчество мелко, ненужно и случайно, рифмоплет политики, чуждый заботам простого человека, когда гавани разбиты штормами, каково бороться? Мимикрия не для меня, я не научусь искусству житейского благоразумия, хотя это достаточно простая задача с одним лишь неизвестным, но это неизвестное - совесть... Если бы я все же сел за 'Плохо', я бы написал о тщательно обструганной совести, хотя к такому ужасу очень горько прилагать сладостное слово детства, - в Багдади, у папы, в лесничестве, всегда пахло свежей стружкой, похожей на волосы Вероники.
Мама гордится тем, какой я сильный, а Лиля и Джо, наоборот, боятся: 'Ты слишком добр и открыт для удара'... Нет одной правды. Истина многомерна. Фашизм Муссолини начался с того, что от любого человека директивно требовали однозначного ответа на любой вопрос. А разве такое возможно? Это сделка, внутренний торг: 'Кого ты больше любишь - папу или маму?'
...Интересно, кто из рапповских борцов за чистоту идеи нашептывает в Кремле про мою 'Желтую кофту', страсть к железке, 'Пощечину общественному вкусу'. 'Царь не имеет права подпускать того, на ком есть пятна'... Бедный русский владыка, даже на Солнце есть пятна.
А если уехать в Грузию, подумал он, на какое-то мгновение ощутив себя пловцом, выбившимся из сил. Ах, любимая моя Сакартвело, нежная страна, гордый народ, зачем я так редко приезжал к тебе?!
Он никогда не мог забыть, как Шенгелая, весело рассказывая, как он снимает свою фильму с головоломными трюками взбросил свое тело гимнаста на перила моста через Куру, выжал стойку и замер, услыхав крик Нато Вачнадзе; она закричала, будто раненая чайка, только грузинки так плачут по любимому. Маяковский невольно вспомнил, как он сам сделался пустым и ватно-бестелесным, когда тринадцать лет назад нажал на спусковой крючок револьвера, но лязгнула осечка...
И совсем другим было лицо Шенгелая, когда он, приехав на Лубянку два года назад, сказал: 'Владимир Владимирович, у Ломинадзе есть друзья в Кремле, вас выпустят за границу, идите и оформляйтесь в ассоциацию писателей, туда уже звонили'...
Шенгелая смущался этих слов - грузин должен помочь другу так, чтобы тот не обиделся, ведь помогают только слабым... А теперь Ломинадзе стал 'ублюдком', так, вроде бы, про него сказали... За что? Только потому, что он противится расстрелу нэпа? Но ведь не один он, миллионы этому противятся...
Маяковский открыл новую пачку 'Герцеговины Флор', достал папиросу, размял ее в плоских пальцах, но закуривать не стал; не уследив за собою, повторил вслух:
- Противятся? Нет, все кончено, противились...
А раньше-то я бормотал только когда сочинял стихи, подумал он; все, конец работе...
Он резко обернулся, словно бы испугавшись чего-то; вспомнил, как ощутил безотчетный ужас, когда ему кричали из залы: 'Убирайтесь с вашим ЛЕФом на Запад! Там ваше место, а не на ниве русского искусства!' Он тогда в ярости закричал, что товарищ Бурлюк в Америке выпустил альбом к десятилетию Октября, с портретом Ленина на обложке; кто-то засмеялся: 'Он рисовать не умеет, маляр!'
Я тогда впервые дрогнул перед их затаенной, невидимой злобой, подумал Маяковский; они умеют таиться, боятся открытой схватки, - рабская привычка молчать сделалась их стратегией замалчивания. Все, что вчуже им, как бы исчезает, растворяется, постепенно заменяется другим; живой еще, ты начинаешь ощущать свою холодную ненужность людям...
...Заседание руководства РАППа проходило на Никольской; секретарь Зиночка сосредоточенно стригла ногти; ручки у нее были аккуратные, но какие-то птичьи, чересчур маленькие; в семье такие женщины обычно становятся деспотами, подумал Маяковский, впрочем, у Александра Македонского тоже были женские руки...
- Что случилось, Зинуля? - спросил он. - Зачем меня зазывали в ковчег?
- Товарищи Авербах и Ермилов просили непременно разыскать вас.
Маяковский прислушался к словам оратора: дверь в кабинете начальства была давно не ремонтированной, пошла щелями: 'За Маяковским тащится шлейф футуризма и разнузданность ЛЕФа! Приспособленец, в своих стихах он славил тех, кого мы ныне разоблачили как оппортунистов! Если РАПП уговорился считать основоположниками пролетарской поэзии Курочкина и Беранже, будем стоять на этом до конца! Рифмованная политика трескучей агитки нам чужда! А Бабель? Товарищ Авербах прав, утверждая, что так называемое творчество Исаака Бабеля, попавшего в литературу с новаторской лопаты ЛЕФа, есть не что иное, как смакование темного бунта, клевета на русский революционный процесс!'
Ах, Илья Ефимович, Илья Ефимович, детский в своих ломких движениях Репин, как же он был добр ко мне: 'Не поддавайтесь тем, кто корит вас беспочвенным новаторством! Б у д ь т е! Я вашей поэзией восторгаюсь. Вы завербовали читателя, вам теперь шавки из критических подворотен не страшны...'
...Голос нового оратора был визгливым: 'Поставим заслон буржуйским тенденциям! Гнать из страны концессионных бандитов!' Все возвращается на круги своя; революционные мещане из мужиковствующих так же кидались на Ленина, когда тот ввел нэп: 'Предательство революции, сдача позиций, разбазаривание русских земель под иностранные концессии!' 'Повторение столыпинских фермеров!'
Маяковский внезапно вспомнил душный июньский вечер в берлинской кнайпе, изможденное, с запавшими щеками, лицо Ходасевича, курившего одну сигарету за другой, белобрысого немца, что-то яростно втолковывавшего соседям по столику; Маяковский попросил перевести.
- Доказывает, что он истинный немец, в седьмом колене, - раздраженно ответил Ходасевич.
'Это здесь очено важно?' - 'Он, видимо, симпатизирует Хитлеру, тот прежде всего требует чистоты расы'. - 'Но ведь над ним потешаются'. - 'Союз русского народа' помните? Он тоже был занят вычислением колен истинной крови своих членов... Дикость? Но сколько же народа ей поддалось, Маяковский! Горестно на мир глядеть неблизорукими глазами'...
А в зале страсти накалялись.
- У меня реплика, - сказал критик Ермилов. - Я заново полистал 'Хорошо', написанную в разгар нэпа: 'В полях - деревеньки, в деревнях - крестьяне. Бороды веники.
Сидят папаши. Каждый хитр. Землю попашет, попишет стихи. Что ни хутор, от ранних утр работа люба. Сеют, пекут мне хлеба. Доят, пашут, ловят рыбицу. Республика наша строится, дыбится'... Пастораль! А где же классовое расслоение?! Его и в помине нет у Маяковского! Ему была люба бухаринская идиллия... Или: 'Окна разинув, стоят магазины. В окнах продукты: вина, фрукты. От мух кисея. Сыры не засижены. Лампы сияют. 'Цены снижены'. Стала оперяться моя кооперация'. А что пишет Маяковский сегодня? 'Уважаемые товарищи
