видевшейся ей картиной), заверил, что будет держать на постоянном контроле завершение сдачи комплекса в Пензе, и просил не тревожиться по поводу прохождения моей записки в Госснаб о дополнительных фондах для Дальнего Востока.

Вместе со мною летел Монахов, из управления внешних сношений, переводчик и экономист. Три дня перед выездом он провел у Кузинцова, тот объяснил ему, какая помощь мне может потребоваться, вместе написали мое выступление - на случай успешного завершения переговоров, и более сдержанное, - если не придем к подписанию предварительного соглашения; сделали заготовки для тостов на официальных приемах; Кузинцов подсказал, как лучше установить контакт с представителями местной прессы: <Едет заместитель союзного министра для бесед о создании совместных предприятий - такого пока еще в этой отрасли экономики не было>.

Несколько раз Кузинцов заходил ко мне, обстоятельно докладывал материалы, затребованные в архивах; порою я ловил в его взгляде тревожный интерес, он словно бы постоянно хотел меня спросить о чем-то, но не решался, что-то мешало ему, сдерживало.

Неужели он почувствовал, подумал я. Или просчитал мой замысел? А может быть, Завэр что-то сказал ему? В конце концов, свел нас он, может, у него свои отношения с ювелиром, кто знает?

Эта возможность казалась мне страшной; люди, подобные Кузинцову, сильны до тех пор, пока силен ты, его шеф; он понимал, что его ждет, если я не вернусь. Он, как и я, ощущал грядущие перемены, еще более крутые, чем те, которые ломали нас последний год. Как-то вскользь, очень аккуратно он заметил, что можем не потянуть перестройку, слишком сильна инерция прежнего мышления. Я ответил, что такая угроза существует, слов нет, пока не вступят в действие новые законы. Последние недели я выверял каждый свой шаг, взвешивал любое слово, поэтому заключил заученно, грустно улыбнувшись Кузинцову: <Лично я - если почувствую, что нет умения работать по-новому, душат старые представления и сохранившиеся барьеры, - создам с вами кооперативный строительный трест и подам в отставку. Если бы приняли закон о сохранении полного оклада при выходе в отставку, много тысяч руководителей освободили бы свои посты, поверьте, и я, на месте Минфина, пошел бы на это... При здравом подсчете выяснится, что мы сэкономим миллиарды, вложив миллионы... Во-первых, большинство руководителей, вышедших на пенсию, вскорости переселятся в мир иной, ломается ритм жизни, слишком много времени на пустые раздумья, а потом не было бы столько осторожных чиновников, нейтрализующих новаторство; ни вашим, ни нашим, только б все шло, как идет...>

Я постарался заложить в мой ответ максимум здравого смысла, неторопливую раздумчивость и горькую смелость... Человек, который решил бежать, так себя не ведет, он будет постоянно пялить грудь, сотрясать воздух реляциями о новых успехах, страшась произнести хоть слово критики... Кузинцов не позволит мне уйти, если почувствует нечто. Такие, как он, предпочитают тонуть вместе, не так страшно... Хотя, по-моему, вместе тонуть страшнее; только плыть вдвоем весело, а гибель в объятиях друг друга, в страшной, пузырчатой борьбе, когда один тянет другого на илистое, склизкое дно, ужасна и отвратительна. Такие, как он, не могут уверовать в ту непреложную истину, что жить надо самому и погибать так же, - только тогда есть хоть крошечный шанс выжить...

Испытывал ли я страх, проходя таможню? И да и нет. Я понимал, что если холодноглазый человек подойдет ко мне и сдержанно попросит <пройти> (какое ужасное слово!), всем моим заранее продуманным и отрепетированным фразам - <камни, оказавшиеся у меня в жилетном кармане, на самом деле обычные стекляшки, жена всегда кладет в карман какие-то цацки, живет приметами, ничего не попишешь, женщины> - веры не будет. Если случится такое, надо б иметь цианистый калий, игра проиграна. Но и оставаться в России тоже означает для меня гибель, только постепенную, - стягивающую горло канатной петлей, таящей в себе детский запах белого парохода...

Ночь накануне отъезда я не спал; угостив Лелю коньяком - она от него мгновенно впадала в тяжелое беспамятство, - я мучительно размышлял: а стоит ли мне вообще брать с собой камни? Ну, ладно, хорошо, допустим, они потянут на полсотни тысяч долларов, но ведь по тамошним ценам на жилье, медицину и страховку - это гроши, едва-едва хватит на пару лет, а то и меньше. Но с другой стороны, говорить с Хосе Агирре, будучи нищим, одно дело - перебежчик, рвань, а вот если ты можешь забросить нога за ногу, а обут ты в самую дорогую обувь (на Западе очень внимательны к тому, кто во что одет), если глянуть на <роллекс> - он тысячи стоит, - тогда к тебе сразу же будет другое отношение. <Нет, нет, я - за перестройку, поддерживаю новый курс, но у меня сложились особые обстоятельства, семейные, поэтому я и решил исчезнуть, в средствах не нуждаюсь, в моем лице вы можете получить советника, о котором и Рокфеллер мечтать не может; прошу всего один процент со сделки, а они будут многомиллионными; заключать эти сделки должна другая фирма, о нашей дружбе в Москве известно, меня там могут вычислить... Одно дело - утонул человек, несчастный случай, а совсем другое - если вы дали мне приют, этого вам не простят... Проговоритесь - пеняйте на себя, будут неприятности, скрывать от вас этого не намерен, дружба и есть дружба>.

Сначала я ломал голову, как мне объясниться с Хосе, - по-русски он говорит еле-еле, в пределах гостинично-ресторанного обихода: <Какая красивая девушка!>, <Пойдем в <Сакуру>!>, <Потанцуем?>, <Где шведский стол?>, <Сколько это стоит?>, <Раздевайтесь, любимая...>. Много, конечно, с ним не наговоришь... Но парень он смышленый, а я взял с собою словарь, подготовлю фразы, поймет.

...Девушка из таможни равнодушно хлопнула по моей декларации маленькой печаткой, поинтересовавшись, не везу ли я рубли; <некоторые забывают в карманах, лучше отдать шоферу, меньше мороки; когда вернетесь, камера хранения может быть закрыта>. Я не сразу поверил, что одной ногою уже оказался за границей. Мною овладела какая-то апатия, хотя я был убежден, что все так и произойдет, пока еще ни одно из звеньев той цепи, составной частью которой был я, не выпало... А ведь вот-вот выпадет, слишком длинна цепь...

Я очень боялся, что на аэродром приедет Русанов, потому что ненавижу этого человека. Хотя, наверное, ненавидишь каждого, кого боишься, нет большего унижения, чем затаенный трепет перед себе подобным... Не знаю, отчего я стал испытывать к нему страх. Скорее всего оттого, что он один понял меня, раскрыл скобки, выявил то, за что меня можно ухватить...

Он ужасный человек - этот тихий, смешливый Никитич... Он ни разу не разрешил себе чего-то такого, что позволило бы мне воочию увидеть его жестокость, кликушество, предательство... Нет, такого не было... Но в нем жил Свидригайлов - постоянно, каждую минуту, любое мгновение... Впервые я испугался, когда он на совещании у министра - а пригласил его Кузинцов сделался зеленовато-белым во время выступления руководителей художественных мастерских Шнейдермана и Урузбаева: те вышли со своим проектом оформления комбината под Брянском.

Члены коллегии симпатизировали Шнейдерману и Урузбаеву, смелые мастера, к тому же настоящие организаторы, никогда не подводили нас, работали исключительно талантливо.

Но я знал, как Русанов болезненно относился к тому, когда наши города доверяли оформлять <инородцам>, - в настоящее время это слово было наиболее часто им употребляемо...

Я узнал его историю, она показательна, его жизнь объясняет истоки такой нетерпимости... В институте - после художественного училища, где он ходил в лидерах, - Русанов вдруг оказался на последнем месте; его приемы казались устаревшими, техники не было; штампы, которые нравились школьным педагогам, здесь вызывали презрительные ухмылки студентов и профессуры...

А его профессорами, как на грех, были Усимян и Рухимович.

Усимян умер от разрыва сердца совсем молодым, в сорок два года; какое-то время, пока не пришел новый профессор, Русанов учился у Рухимовича; тот - хотя и ставил ему четверки, чтобы парню платили стипендию, - бранил нещадно, правил его композиции при всех, не обращая внимания на то, как переглядывались студенты, сдерживая усмешки; на беду еще Русанов учился в той группе, которая в большинстве своем состояла из кавказцев, - народ эмоциональный, искренний, открытый. Это, видимо, тоже травмировало юношу, и однажды, когда Рухимович не принял его работу, потребовал кардинальной переделки - <что вы постоянно ссылаетесь на <азы>?! Уцепились за классику, как дитя за мамкину цыцку! Свое предлагайте! Новый век, в конце-то концов!> - Русанов бросил институт и уехал в Орск. Там, в ста километрах от города, в степном селе, жил его дядька, самый близкий ему человек, у которого была единственная страсть: коллекционирование старых газет и книг. Ветеринар, он хорошо зарабатывал, после войны времена были тяжелые, особенно когда Сталин провел денежную реформу, приказав десять старых рублей менять на один новый; я, кстати, помню его тогдашнее обращение к народу: <Это будет последним

Вы читаете Репоpтеp
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату