ударом по интересам трудящихся>.
...Полгода назад Русанов приехал ко мне на служебную дачу (свою покупать нельзя, немедленно создадут комиссию) и, разглядывая репродукции каких-то молодых живописцев, которые Леля повесила на голых стенах, оклеенных страшными обоями с кленовыми листьями, заметил:
- А все же Гитлер был совсем неплохим художником...
Я тогда посмеялся:
- Скажите еще, что он был неплохим политиком, не напади на нас...
Русанов затаился и лишь потом, когда мы вышли на фанерную терраску, тихо ответил:
- А между прочим, так оно и есть... Его спровоцировали... Его юркие достали, они боялись его, оттого и повернули от эмоционального антисемитизма к организованному... Он как-то сказал, что евреи вытеснили немцев из России, заняв их традиционное место, и что конец еврейского владычества в Москве будет означать конец России... Тут он, ясно, перегнул... Жечь никого не надо было в печках, выселить всех, и дело с концом. - И, засмеявшись мелким, дребезжащим смехом, заключил: - Вижу, неприятно это вам, но - ничего не попишешь, живем в одной упряжке, надо выслушивать друг друга без злобы... Я, знаете ли, у дядьки своего много чего прочел и немалому подивился... Сейчас говорят, мол, <протокол сионских мудрецов> - фальшивка... А кто это доказал? Тот человек, который вывез этот документик в Германию, - Сергей Александрович Нилус, петербуржец, - очень все аргументирование объяснял... Занятно, у него в квартире был <Музей Антихриста> - собрал все разновидности <Звезды Давида>, изучал сущность пересеченностей треугольника, считал любой треугольник страшным знаком беды для неевреев... Он даже наши православные святыни, составленные из треугольников, называл <подозрительными>, а уж любые объявления в газетах, обрамленные звездочками, заставочки там всякие в журналах и вовсе считал знамением антихриста... Вы, кстати, посмотрите внимательно на некоторые наши газетки да журнальчики! Есть над чем задуматься... Нилус, кстати, держал коллекцию калош, что выпускали в Лондоне... Называлась фирма, заметьте, <Треугольник>... Вроде бы мы изменили название у себя-то, хоть и англичане нам фабрику эту строили, назвали <Красный треугольник>, а вглядитесь в знак британской компании на подошве - до сих пор треугольничек; ходи, богоизбранный, и топчи себе нашу грешную землю!
Я никогда не забуду его лица; неяркие лучи солнца позволили мне рассмотреть глаза Русанова - остановившиеся зрачки-точки, какая-то гипсовая, безжизненная маска...
- Сергей Александрович не фанатик был, не думайте, - продолжал он, когда в двадцатом году в Германию эмигрировал, <Протоколы> издал на шестнадцати языках! Это уж после него Генри Фордне дурак был, кстати, тремя миллионами экземпляров выпустил и распространял бесплатно... А янки из-за денег удушатся! Значит, Форд видел в документе именно правду, а не фантазии охранки... Даже <Таймс> - а за эту газету тогда антихристы дрались, вся Англия читает - в двадцатом году написала, что, мол, если это правда, тогда евреи оставили далеко позади себя кайзера Вильгельма Второго; тот был обычным заговорщиком, а эти - дьяволы, Россию в октябре захватили, пытались и Германию с Венгрией прикарманить, отдать масонам, но, слава тебе, господи, не вышло...
Русанов затрясся мелким смехом, как-то по-ернически глядя на меня своими потаенными глазками, и я тогда с безнадежной тоской подумал, что никогда не смогу выгнать его взашей из дома, - во-первых, псих, а во-вторых, деньги-то он мне приносит, не кто другой, по почте не пошлешь; <мол, благодарность за помощь витязям национальной живописи>... И он понял этот мой постоянный, затаенный страх, ощутил его кожей - я себя контролировать умею, по глазам меня не прочтешь, только его обостренное внутреннее чутье могло воспринять мое самоощущение...
Раньше он всегда провожал меня вместе с Кузинцовым, а сегодня впервые не приехал. Отчего? Я не мог ответить себе и, передав свой синий паспорт пограничнику, внезапно ощутил, как сердце начало медленно уходить в желудок: колотилось, словно коза у бабушки Аграфены, когда та загоняла ее на ночь в сарайчик... Видимо, первое преодоление успокаивает человека, дает убежденность в том, что страшное - позади, но нет ведь! Самое страшное всегда впереди, надлежит себя готовить в жизни к страшному, а не к радостному.
Когда пограничник, тщательно сверив мое лицо с фотографией, отдал наконец паспорт, я обернулся к Кузинцову, еще раз помахал ему рукой, повторив:
- Пенза! Вы за нее в ответе, Федор Фомич! Звоните, если что, - телекс с номерами наших телефонов Монахов отобьет сразу, как прилетим...
Перейдя границу, я сказал Монахову, что пойду в салон первого класса, встретимся при посадке, и медленно, ощущая, как сердце постепенно успокаивается, отправился на второй этаж.
Девушки в аккуратных фартучках спросили, что я желаю выпить - кофе, чай или сок.
Я заказал сок и минеральную воду, отправился в туалет и хотел было достать из портфеля плоскую бутылку виски, чтобы хлебнуть из горлышка, ничто так не снимает стресс, как алкоголь, но подумал, что здесь это делать рискованно, наверняка повсюду натыканы какие-нибудь скрытые аппараты; снять не снимут, но бульканье наверняка запишут. Ну и что, спросил я себя. Пусть себе пишут. Пока-то они расчухаются, я взлечу; пока эту запись отправят куда надо - приземлюсь... Ну и что? Приземлиться приземлюсь, а Москва радиограмму на борт: <Срочно возвращайтесь назад>... Окстись, успокоил я себя, не сходи с ума, нельзя жить, никому не веря. Можно, ответил я себе. Только так и нужно... Я до сих пор оттого и жив, что никому не верю, лишь себе, а вернее, той своей части, которая сохранила мое естество, не растворилась в том, что для всех сделалось видимой субстанцией привычного Чурина. Мы ведь пожираем самих себя, подстраиваемся под каждый новый поворот жизни, корректируем себя в разговоре с одним ли, с другим, стараясь быть удобным для каждого, - так, постепенно, меняется человеческая самость, на донышке остается, ее и хранить...
Я достал из портфеля бутылку, откупорил ее и, спустив воду в унитазе, приник к горлышку, сделав три больших сладостных глотка. Бедная Лелька, я только сейчас ее понял: уход от ужаса; в вине правда, что с древними спорить, не мы придумали...
Вернувшись в холл, я выпил виноградного сока, разбавив его минеральной водой, и откинулся на мягкую спинку диванчика.
Но почему, подумал я, Русанов в ту первую встречу так смело протянул мне конверт с деньгами? Кто мог сказать ему, что я приму? Кто, кроме меня? Никто. Значит, в нем таится какая-то дьявольская сила? Может, он медиум? Обладает даром гипноза? Нет, ответил я себе, просто-напросто в нем живет торговый человек, никакой он не художник, а барыга, правильно его в институте мордой об стол таскали... По призванию он бизнесмен, а не художник, он удобное любит, красивенькое, а разве истинная красота удобна? Нет ничего страшней непризнанных гениев, они всех винят в своей неудаче, всех, кроме себя, вот им и надобны те, на которых можно переложить вину, чтоб не было так безнадежно и пусто жить...
...В маленьком репродукторе, не видном глазу - верно, установлен где-то на полу, - я услыхал голос диктора: <Пассажира Монахова, вылетающего двести сорок третьим рейсом, просим срочно пройти к диспетчеру багажного отделения>.
Это что такое, подумал я. Сердце снова ухнуло в живот; страх родился безотчетно, по-животному; да не психуй, сказал я себе. Наверное, Кузинцов забыл что-то передать. Ничего он не забыл, ответил я себе, он дотошный, господи, что ж случилось?!
Я снова пошел в туалет, допил виски, сунул пустую бутылку в портфель и, остановившись перед умывальником, начал мыть руки горячей водой. Зачем? Я ощущал, как сладостна эта горячая вода, как прекрасен голубой кафель, мыльница с розовым, пахучим мылом (отчего перестали выпускать земляничное мыло, оно было нежней яблочного?) и сухое, хоть и старофасонное, вафельное полотенце. Я не сразу понял, отчего так долго любуюсь умывальником, а потом догадался: за всем этим комфортом мне видится тюрьма, ее ужас, грязные обмылки, вонючие параши и оббитые чугунные раковины в сортирах, рядом с которыми стоят надзиратели, неотрывно наблюдавшие за тем, как оправляется заключенный...
Когда я вернулся в холл, девушка сказала, что объявлена посадка на мой рейс, ворота номер девять, счастливого полета...
Пусть себе Монахов разбирается с диспетчером по багажу, подумал я. Ждать его нет смысла, надо идти в самолет. Почему я обязан интересоваться, где он? Я ему не нянька; сам разберется; главное - естественность, уверенная естественность...
В дверях, однако, я столкнулся с Монаховым.
- Арсений Кириллович, наш багаж загрузили на другой рейс... Спрашивают: можем ли мы обойтись без
