Я протянул паспорт, который мне вернули утром; женщина прочитала фамилию, лицо ее неожиданно изменилось, глаза сделались еще более яркими, на отечных щеках появился румянец - словно два красных пятачка (видимо, с сосудами у бедняги швах):
- Погодите, погодите! Так вы что ж, тот самый Горенков?!
Я испытал сосущую неловкость, но постарался отшутиться:
- Вы обо мне прямо как об артисте каком...
- Что вы! Ни о каком не артисте! Про вас так много говорят в городе!
Она неожиданно быстро поднялась и открыла дверь в соседнюю комнату:
- Лидочка, достань ящик по обмену с Курском, найди там формуляр на Горенкову...
Та, видимо, слышала наш разговор, потому что сразу спросила:
- Может, она взяла фамилию нового мужа?
Инспектор обернулась ко мне, согласно кивнув:
- А мы по здешнему адресу установим.
Через три минуты Лидочка положила на стол формуляр, и я записал на листочке бумаги улицу и номер дома в Курске, где теперь жили мои дети.
Поблагодарив инспектора, я с трудом удержался, чтобы не спросить ее, зачем же мне было писать заявление и две недели ждать ответа? Она поняла меня; румянец у нее стал еще более нездоровым:
- Не взыщите... Моя Лидочка получает копейки, если я стану загружать ее сверх меры, она просто уйдет... А поди замани сюда кого! Сидеть в душной комнатушке без кондиционера за гроши...
- А если бы клиенты платили вам какой-то процент за услуги? И вы бы прибавили оклад вашим сотрудникам?
Инспектор грустно вздохнула:
- Вы прибавили своим рабочим? Прибавили. Ну, и чем это кончилось? А мы и вовсе отдел исполкома... Какие проценты?! Это ж капитализм чистой воды! С этими процентами мы все наши достижения растеряем...
- Какие именно?
- Ну, как, - она удивилась такому вопросу. - Бескорыстие, служение общему делу, духовность...
Она резко оборвала фразу, потерла виски мужскими пальцами, привыкшими, видно, к домашней работе; стирка наверняка на ней, ногти чуть отстают, и подушечки словно бы натерты пемзой.
- Отчего в нас так сильна приверженность догме? - вздохнула она. Диву только даюсь... До сих пор говорим не то, что думаем, а то, что зазубрили в молодости... Оглупили нас, оболванили, как несмышленышей каких...
Инспектор заглянула в бумажку, где я накорябал адрес, и заметила:
- Вы фамилию не записали, ее новую фамилию... Кирьякова... Может, понадобится... И отцовские права вам придется возвращать...
Я не сразу понял:
- Что значит <отцовские права>?
- Вы не в курсе? В формуляре справка... Вас лишили отцовских прав, дело это скандальное, гнусь, конечно, но сами понимаете...
- Погодите, погодите, но ведь без моего согласия такое невозможно!
Инспектор махнула рукой:
- Если захотят доконать - все возможно... Но вы не расстраивайтесь... Отменят... Дать валидола? Вы уж так не белейте, не надо, если самое страшное пережили, так это решится само по себе...
...Я вышел во дворик и присел на низенькую чугунную ограду скверика; одиночество ощущается особенно остро, когда ты окружен людьми; вокруг меня обтекающе перемещались пары, разговаривали тихо, словно страшась, что их подслушают: <Однокомнатная квартира с окнами во двор, мусоропровод на площадке, холл шесть метров, кухня большая, семь с половиной, мы ее оборудовали под столовую>. - <Боюсь, не пропустит отдел... У меня ж две комнаты, они не разрешат однокомнатную на двухкомнатную>. - <Господи, что же делать-то?! Туда сунешься - нельзя, сюда - запрещено>. - <Надо будет кое-кого поблагодарить...>
Я очень близко увидел лица моих мальчиков; они теперь Кирьяковы... Допустим, я приехал в Курск и пришел к ним... Когда меня забрали, Шурику было четыре, он еще помнит меня, а Пашеньке всего два... Неужели они называют этого самого Кирьякова <папой>?! Ну, и что случится, когда я приеду? Если бы Зина написала, что она разводится и уезжает, чтобы ребята не несли на себе печать моего позора, я бы понял ее и благословил... Но ведь она ничего не объяснила... А может, ее принудили? Пригрозили увольнением, чем кормить детей? Упавшего затаптывают, так уж повелось...
В кассах Аэрофлота был перерыв; очередь змеилась по кварталу, душная и совершенно неподвижная; казалось, что люди вжаты друг в друга; в лицах ощущалось усталое раздражение и страх: как бы кто не влез; раньше мы говорили <втырился>. Около дверей агентства дежурили старики в соломенных шляпах, руки у них были крепкие, узловатые; есть гражданское право, есть телефонное, а есть кулачное, вспомнил я слова моего сокамерника, урки в законе, Игоря Синцова; каждый день получал массаж в течение часа, малолетки с вертлявыми задницами старались от души.
Я понимал, что стоит мне позвонить в транспортный отдел обкома, и билет до Курска я получу сразу же: у нас и беспощадны и добры без предела. Я спросил у стариков, на какой день дают билеты. Один из них ответил, что сначала следует записаться; списки составляют во дворе; в очереди стоят только те, кто заранее зарегистрирован, ждать надо неделю.
- А тут я в газетах предложения читал, чтоб посреднические бюро организовали, - снова не удержался я. - Нет еще таких? Посредники по организации путешествий...
Старики многозначительно переглянулись, не скрывая презрительных усмешек.
Один, самый кряжистый, подмигнул соседу:
- Посредника захотел! Частника-кровососа! Все нормальные люди в очереди стоят... Все стоят - и ты стой! Особенный, что ль, какой?
В секретариате Каримова сказали, что он уехал в район, вернется завтра; удивились, отчего я не пришел утром: <Вас ждали>. В транспортном отделе билет выдали через полчаса, пожелали хорошо отдохнуть; когда я уходил, дежурный милиционер попросил позвонить в секретариат; я ответил, что уже звонил; <знаю, просили связаться еще раз>.
Помощник Каримова - видимо, новый, прежнего я пару раз видел осведомился, где меня можно найти после девяти. <Рустем Исламович только что звонил из Стахановского района, просил разыскать вас, хочет встретиться после девяти, если не возражаете>.
Я ответил, что найти меня можно в зале ожидания аэропорта, самолет в десять утра, там и переночую.
Помощник предложил устроить в гостинице; я ответил, что местных не пускают, запрещено; <ну, это мы как-нибудь уладим>. - <Зачем лишние хлопоты? Хочу побыть среди людей, одному в четырех стенах неспособно>.
Я довольно долго ждал в аэропорту места: все диваны и кресла были заняты; безнадежная усталость ожидания ощущалась в неуютном, холодном здании; чувство это подчеркивалось еще и тем, как безразлично, скороговоркой объявлялись посадки на рейсы, в микрофонах что-то трещало, люди тянули шеи, чтобы понять неразборчивые слова диктора и, спаси бог, не пропустить свой самолет.
А ведь каждое путешествие - это праздник, подумал я. К нему загодя готовятся, мечтают весь год, даже недельное торчанье в очереди к кассе не кажется столь ужасным накануне полета - в Москву ли, на юг, в Киев... Почему же все-таки планета наша так скудно оборудована весельем? Разве эти девушки-дикторы сами не летают на отдых? Они ведь, наверное, тоже шеи тянут. Нет, ответил я себе, они ждут посадки в тех комнатах, где все слышно; планета состоит из ячеек, мы все разгороженные...
Я вспомнил пражский аэропорт, киоски с сувенирами, кафе, закусочные, эти постоянные <просим вас>, и стало мне до того безнадежно-пусто, что захотелось пойти на площадь, сторговать у таксиста бутылку за четвертак и высосать ее из горла - может хоть это заглушит тоску, что ж еще-то?
Только после того как улетел рейс на Ленинград, освободилось кресло возле окна; я устроился по- царски, снял туфли, которые за то время, что лежали на складе колонии, сильно скукожились и поэтому терли пальцы; вытянув ноги, снова подумал о том, что постоянно гнал от себя: как же я приду к детям? Что