привело мои пути к колыбели младенца, матерью которого была возлюбленная ваша. Услышав из уст моих о таинстве святого крещения и почитая его за непреложный обычай для всех русских людей, индианка сама попросила меня дать русское имя ее младенцу, вашему сыну. Дщерь индейского народа показала мне кольцо, коим вы были обручены с нею. Умиленный ее словами, я крестил младенца и нарек его Владимиром, в память святого равноапостольного князя Владимира, крестителя Руси. Сама мать младенца уклонилась от приятия крещения, говоря мне, что не может оставить своей веры или, как мне сдается, вредного заблуждения языческих племен. Но ради вас и вашего сына индианка приняла столь великое и трудное для нее решение о крещении младенца. О том, что обряд над вашим чадом свершен, я написал свидетельство и оное выдал для вечного хранения матери и свидетелям таинства. Год тому назад я был поражен печальною вестью, ее и спешу вам передать. Мать младенца умерла от поветрия оспы; малолетний Владимир остался жив и ныне находится на попечении одного из индиан по прозвищу Одноглазый. Кольцо ваше будет храниться у сего восприемника и опекуна до тех пор, пока нареченный мною Владимир не достигнет совершенных лет… Не сомневаюсь, что во всей жизни вашей, полной мужества, вы почерпнете утешение от горя. Кроме того, прослышал я, сколь вы претерпели несправедливых утеснений и поносительства от сильных мира сего. Но помните: в главе седьмой Евангелия от Матфея сказано: „…Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас…“
Может быть, вам, взращенному в нынешней образованности, не нужны будут утешения простого креола и вы со снисходительной улыбкой прочтете слова Святого писания, но я почитаю долгом своим привести их.
Из новостей, кои должны волновать ваш ум, сообщаю, что известный вам креол Дерябин из Нулатовской одиночки проник вверх по Квихпаку и достиг тех мест, коих и вы не достигали. Думаю, что недостойная зависть к счастливому продолжателю не посетит сердца вашего. Вместе с вами радуюсь тому, что теперь уже громко сказать должно: Квихпак — Юкон тож — исконная российская река, обретенная нашими общими трудами…
Еще огорчу вас вестью о безвременной смерти Глазунова, которого вы изволили знать. Он отправился для новых обретений в глубь страны, но по плохому усмотрению начальства не был снабжен должным провиантом и погиб в пути. Тело его нашли бродячие индиане и представили в Ново-Архангельск. Лекарь Флит, сделав потрошение тела Глазунова, сказал, что желудок его содержал лишь одну сосновую кору. Так, вдали от родины своей — цветущих кущей калифорнийских, — погиб в снегах Аляски во имя служения российскому народу отважный креол Глазунов, один из славных товарищей незабвенного Баранова. Вечная память, вечная слава скромному трудолюбцу.
О новостях в Ново-Архангельске объяснит вам Таисья Ивановна, подательница сего письма. Желаю вам счастья и благополучия…»
Загоскин ходил по большой горнице, несколько раз перечитывая письмо Лукина. Смерть Ке-ли-лын, рождение сына, опекунство Одноглазого… Все это совершалось теперь так далеко от него, и ему не верилось, что он сам был в Бобровом Доме, что были годы, когда он боролся за жизнь, убивал зверей, шел, проваливаясь в снег, под неистовыми огнями северного сияния.
Загоскин пытался поставить какого-то другого человека на свое место, взглянуть его глазами на свою судьбу. Что бы делал этот человек в его положении? Как страшно было бы ему узнать о смерти Ке-ли-лын!
Привыкший стыдиться даже перед самим собой многих своих чувств, Загоскин часто мысленно подменял себя вымышленным лицом и старался переложить на него всю тяжесть жизни. Так бывало с ним в самые трудные мгновения.
«Вот она, способность не меняться в лице!» — подумал он.
— Таисья Ивановна, а про Кузьму что же ты мне не говоришь?
— И до него очередь дойдет, — ответила старуха. — Подумай-ка лучше — твоему Владимиру Лаврентьевичу третий годок идет. — Ее широкое лицо осветилось улыбкой. — Глаза, поди, у него светлые, а волос темный. Что поделать? Мать, бедную, не вернешь, а тут — живая жизнь растет. Может быть, ты когда с сыном-то и свидишься… Да только вряд ли, — вздохнула она. — Знаешь, год от году слух все больше и больше проходит, что начальство отступаться от Российской Америки хочет. Не знаю, верить этому али нет. Ропот в людях идет насчет форта Росс: как узнали, что мы там свое золото немцу продали, так русские люди и огорчились. Все промышленные, не таясь, о Россе жалеют. Сколько уже за ропот этот Калистрат на Кекур сволок. А всех туда не перетаскаешь… Как покидала я Аляску, так что-то у меня сердце все ныло… Перед тем как собраться, пошла я к Эчком-горе, взяла щепоть земли да сшила ладанку. Поглядела на гору в последний раз с корабля и заплакала… Мужнюю могилу нелегко покинуть. А сколько там русских могил? Не сочтешь! Сколь русских родилось… А начальству что?.. Да, забыла совсем. Расскажу, как бедный сержант Левонтий едва жизни не лишился и сейчас у лекаря Флита живет на призрении. Плечо разворотило, руку сломало, да не знаю, остались ли ребра целы. Душевный человек сержант, мы его не сразу с тобой поняли. Помнишь, как он под окошком тебя караулил?
— Помню. — Загоскин невольно улыбнулся, вспомнив сержанта, его нос чижиком, лучики морщинок около глаз. — Что же с ним такое случилось?
— Из-за отца Ювеналия изувечился. Вот тебе крест. Ювеналий, жеребец долгогривый, погиб не своею смертью бог знает когда, а сержант за него отдулся… С тех пор как Ново-Архангельск стоит, я такого дела еще не видывала. Отец Яков главным заводилой был. Под самым Кекуром на плацу устроили представление во имя святого мученика Ювеналия. Одного байдарщика, росту высочайшего, обрядили Ювеналием, крест животворящий в руки дали, и он по плацу ходит, проповедует слово божие. А кругом его — страшенные индиане, каких во всей Аляске, наверно, и не было никогда. Впереди их Калистрат, в перья обряжен, глазами ворочает, рычит, как зверь. И так, нечистая сила, страшен, а тут он еще страхолюдней был. Я его потом долго во сне видела.
Ну вот, отец Ювеналий все что-то индианам объясняет; они в ответ рычат, пляшут, а команду им подает с Кекура господин Рахижан. Индиане, конечно, никакие не дикари, а служилые да промышленные, только ряженые все, словно на святках. Ювеналий стал на колени и творит молитву. Дикари его копьями ширяют, за бороду дергают, а он кротость показывает. Тогда вдруг Калистрат в образе главного убивца подбегает к Ювеналию и предает его окончательной смерти. А в это время раздается ужасный гром, все дикари падают наземь, и происходит небесное знамение. Чтобы гром изобразить, сержанту Левонтию приказали пушки двойным зарядом набить. Сержант начальство упреждал, что орудия старые, но его не послушали. Ну, единорог медный, который еще Барановым поставлен, с лафета сорвало, а наш Левонтий, бедный, — как сноп на землю! По мне такое представление — посмеяние святой веры… Говорят, что преосвященный про эти затеи узнал, когда в крепость вернулся, и сильно гневался, посохом даже грозил Рахижану. А Калистратка как именинник ходил и морду долго не мог отмыть — так она у него расписана была. И смех и грех. Лукин в ту пору в крепости был; он на плацу откровенно сказал, что отец Яков не дело, а срамное игрище затеял. Не знаешь — плакать или смеяться… Ну, чертежный Рахижан — тот хоть из персиян, ему над верой нашей надругаться положено, а почему отец Яков за это взялся? Не иначе как из гордости…
Таисья Ивановна помолчала, пристально взглянула на Загоскина и улыбнулась.
— Ну, вот теперь ты и про представление знаешь… Не все подряд про печаль говорить… А тревога какая была, когда в крепости дознались, что ты во второй раз в дальний поход ушел, не спросясь ни у кого… Сержант сказывал, что правитель сгоряча погоню хотел за тобой снарядить. Да куда там! Кто бы согласился в такую даль на зиму идти… Кузьму, бедного, потом сколько раз на Кекур таскали, но он на тебя ни слова не сказал. Сержант говорил, — он через Калистрата знает, — что Кузьму все насчет золота допытывали. Но я тебя знаю — тебе никакого золота не надобно, такой уж ты бессребреный человек. Вот что я вспомнила! Узнать хорошо бы, когда Кузьму да Демьяна Бессребреников поминают…
— Сейчас я тебе скажу все очень точно, — сказал Загоскин и выдвинул ящик стола, где хранились его бумаги. — Ты не пугай только меня, Таисья Ивановна. Скажи прямо — случилось что-нибудь с Кузьмой? Зачем ты поминать его хочешь?
— Нет, батюшка, плохого ничего не случилось…
Загоскин отыскал в бумагах знакомую книжечку в малиновом переплете и начал ее перелистывать.
