квартирка превратилась в тюремную камеру.
— Пусть Илья поживет на природе, — сказала Лидия, однажды найдя меня по телефону. — Поможешь с переездом?
И теперь маленькая семья Шепотинник живет на отшибе общественно-государственного обустройства, будто находясь на малообитаемом островке, где есть все, чтобы выживать в условиях капиталистического сегодня: огородик, подворье, куры, петух, поросенок Фру и собака Палкан. Сама Лидия крутится, как может: утром разносит почту, днем торгует в соседнем продмаге, вечером убирает в дирекции завода по производству жаток. При этом умудряется присматривать и за хозяйством, и за братом. Илья у меня, как дерево, смеялась, главное, иногда его поливать. По её рассказам переезд для младшенького дался очень тяжело. Ведь перемена обстановки для аутиста смерти подобна. Но постепенно братец притерпелся, и теперь целыми днями сидит на веранде и собирает пазлы. Как говорится, хочешь сделать аутиста счастливым — подари игру, где требуется усидчивость и феноменальная аккуратность.
Помня это, нашел в «Детском мире» сборно-разборный пазловый парусник из сотни пластмассовых деталек. Это сложная конструкция, предупредила продавщица, сколько вашему мальчику лет? Три годика, буркнул я. Рановато будет, заметила объемная тетенька в фирменном халате. Ничего, ответил, он у меня гений сборки. И, покидая отдел игрушек, посмеялся про себя: увидела бы любезная лабазница моего «мальчика», без всяких сомнений, испытала бы самое большое потрясение в своей жизни.
И вот я уже выхожу из прохладной подземки в летний денек, где шумно, пыльно и жарко. Такое впечатление, что народные массы первопрестольной спешно отбывают в её пригород — автобусами и микроавтобусами, такси и частными машинами, электричками и вертолетами, один из которых, стрекоча, вспахивает небесные поля.
— Куда, командир? — накручивает ключи на пальце водитель, похожий упитанными щеками на американского бобра в заводе реки Миссисипи.
Я отвечаю, и мы сходимся в цене. Плюхаюсь в экспортную «Ладу», нагретую сочным солнцем. «Бобер» включает радио — из динамиков рвется модная невротическая песенка, о девушке, которая уже созрела. Пыльная площадь остается в стороне — выезжаем на трассу.
— День рождения? — водитель кивает на праздничную коробку, где над морскими волнами мчит мускулистый парусник. — Сколько пацану?
Будто все сговорились, хныкаю я про себя, но отвечаю: три года.
— Ч-ч-человек, — цокает «бобер» и начинает сказ о своем четырнадцатилетнем чаде и раздолбае.
— Три года — это возраст, — говорит с завистью. — Взял на руки, отшлепал, и никаких проблем. А с моим паразитом, что делать? Возраст трудный, дурной, кислотный. В голове одни опилки и клей. На днях водки нажрался в лоскуты. Я ему за это в лоб, а он из дому! Не жизнь — полеты во сне!..
Слушая эти разглагольствования, я глядел на поля, дрожащие в дымке полдневной жарыни и думал о том, что мы все больны (мы — человечество). Мы больны неизлечимой болезнью. Она гнездится где-то в наших мозговых полушариях, разъедая их ржавчиной порока, сладострастия и вседозволенности. Миром правит похоть, ненависть и зависть. Никто не хочет терпеть и быть послушным Богу. Люди убивают себе подобных с таким азартом и такими ухищрениями, что только диву даешься нездоровым фантазиям человеческого ума.
А не являемся ли мы неудачным опытом нашего Великого Создателя, не предусмотревшего того, что ЕГО подобие может выйти из-под контроля? Или мы есть отбросы некой сверх-Цивилизации, наблюдающей за нашим болезнетворным распадом? Черт его знает!? Или это просто игра природы, изначально зараженной агрессивным геномом, недавно открытым учеными?
Ведь должно быть объяснение этому барахольному бардаку, происходящему на планете, именуемой Земля. Миллионы из нас пока выдерживают войны, хаос, бессмыслицу, мор и разложение, но многие уходят в другие миры, параллельные нашему. Возможно, аутизм есть спасением для таких чувствительных натур, как Илюша?..
— А недавно представляешь, что мой Илюха учинил? — голос человека за рулем малолитражки снова привлекает мое внимание.
— Илюха?
— Ну, мой оболтус, — поясняет водитель. — Илья. Так вот, мать убирала его комнату и под кроватью кучу гондошей обнаружила. Чуть в обморок не хлопнула, маманя наша, — рассмеялся. — Я своего за шкирку: вот какие уроки мастеришь с девчонками, негодяй? А он: это я сам тренируюсь, папа, нам по ОБЖ задали. Предмет, оказывается, у них в школе такой — Основы безопасности жизнедеятельности. Ха! Весело живем!..
Посмеявшись, поговорили о проблемах нового периода полураспада великой империи, которую когда- то все планетарное сообщество уважало, а теперь стыд и срам — держит за банановую страну третьего мира. Как шутят по радио: «Не ту-у-у страну назвали Гондурасом». Не пора ли шарахнуть по янки, горячился водитель, похожий, напомню, на американского бобра в заводи реки Миссисипи, пусть вкусят нашего цезия, полезного для здоровья.
— Зачем? — не соглашался я. — Они и так не живут, а мучаются.
— Хорошие мучения, — удивился водитель. — Жируют как в раю. По «ящику» такие санта-барбары показывают.
— Рекламируют свой гадкий образ жизни. А за доллар любой американ удавится.
— И мы теперь удавимся. Какие времена, какие нравы.
— Не, — снова не согласился я. — Мы пропьем — и доллар, и два, и сотню, и тысячу, и, если надо, миллион…
— А зачем миллион-то?
— А чтобы душа открылась и никогда не закрылась.
— Это мы любим, — выразительно щелкнул себя по шее. — Душевность наша национальная черта.
— Душа и душить у нас рядом ходят, — заметил я. — Кажется, приехали?
За стеклом пылил провинциально-индустриальный городок, построенный ещё в тридцатые годы общего иступленного трудового оптимизма. Чугунный памятник Ленину на площади напоминал об эпохе коммунистического идиотизма, старое здание завода по производству сельхозмашин намекал об эпохе сталинской гигантомании, стеклянно-бетонная коробка бывшего здания райкома вышла из эпохи хрущевского волюнтаризма, а стальная стелла с ракетой, убывающей к неведомым галактикам, вылетела из эпохи брежневского застоя. Признаков же нового времени полураспада практически не было: несколько торговых палаток цвета кислотного дождика и рваные глянцевые плакаты, призывающие выбирать достойного кандидата в мэры города.
Через несколько минут машина закатила на улицу имени Ф.М. Достоевского, похожую изгибами и выбоинами на высохшее русло речки. Частные домики таились за высокими заборами и среднерусской растительностью. С ленцой забрехали собаки. В мусорной куче копались драные куры. Как в деревне, проговорил водитель, остановив авто у ворот, на которые я указал, не скучно жить? Танцуем и поем, ответил я, на грядках жизни, и вырвал из кармана мятые ассигнации:
— Как договаривались. Плюс Илюхе на мороженое.
— Спасибо, — осклабился. — Передам на презервативы! Безопасность прежде всего, — подмигнул. — Твоему пацану тоже удачи!..
И на этой оптимистической ноте мы расстались: вихляющая малолитражка удалилась прочь, а я тюкнулся в калитку. Она была открыта — репейный Палкан гавкнул для порядка, да, почуяв уверенный хозяйский шаг, умолк. Небольшой дворик лежал в послеполуденной неге. На веревках обвисало белье. В тени сарая лежали куры, в самом сарае похрюкивал невидимый поросенок. Зной, покой, запах разнотравья. Хорошо, если не знать, что этот прекрасный мир незнаком человеку, находящемуся на летней веранде.
— Привет Илюша, — поднимаюсь по лестнице. — Лидии нет? А тебе подарок, — подхожу к столу, за которым сидит аутист, перебирающий костяшки домино.
— Ыыы, — узнав, улыбается перекошенной улыбкой. — Слава хороший. Слава молодец. Слава Славе. Слава не слива, слива не Слава. Где слива? Слива сладкая. Как сладкая? Сладкая как сахар? Сладкая как сироп? Сладкая как мед?
