выпрямиться и холодно произнести: «Сударыня, прошу меня извинить, но полагаю, нам больше не о чем разговаривать!» — после чего быстренько выпроводить идиотку вон. И уж конечно, пальцем к ней не прикасаться.
Однако, немедля вслед за дурным своим поступком, журналисточка заорала столь же дурным, ничуть не интеллигентным голосом. Да и сам Иннокентий Сергеевич был ошарашен, ибо почувствовал, что ручонка недавней собеседницы отскочила от его щеки, словно не по живому ударила, а втесалась с размаху в камень или металл. И звук был гулкий, долгий, совершенно колокольный звук.
Девица вылетела на лестничную площадку, судорожно ткнула пальчиком мимо кнопки лифта, потом ткнула второй раз и лишь с третьей попытки сумела вызвать неторопливый механизм.
— Диктофон! — предупредительно крикнул опомнившийся Становой.
Корреспондентка с решимостью отчаяния вырвала казенное имущество из писательских рук и канула в кабине. Долгий стон сопровождал ее исчезновение, словно в лифте интервьюерка лишилась наконец столь тщательно лелеемой невинности.
Иннокентий Сергеевич вернулся в комнату, с опаской приблизился к зеркалу, внимательно осмотрел пострадавшую часть лица. Никаких изменений он не обнаружил. Даже злосчастная пощечина не оставила следов. Ровный бронзовый загар, приобретенный во время недавней поездки в Крым, жесткая медная бородка, поперек лба — след ночных размышлений — глубоко прорезанные морщины. Красивое лицо, между прочим, словно оттиск на памятной медали. И чего этой кретинке вздумалось руки распускать?
Иннокентий Сергеевич вспомнил металлический гул и мгновенную твердость собственного профиля и поежился от предчувствия грядущих бед. Хотя, нет, мягкая щека, никакого металла, даже зубы все свои, хотя у одногодков уже по полчелюсти стальных зубов.
На следующий день Иннокентий Становой съездил в писательскую поликлинику и записался на все анализы, которые там делались.
Отклонений обнаружено не было, если не считать слегка повышенного гемоглобина. Однако именно эта мелочишка обеспокоила Иннокентия Сергеевича более всего. Ведь в гемоглобине содержится железо, а Иннокентий Сергеевич никак не мог забыть долгий металлический звон, так напугавший корреспондентку.
Вернулась из дома отдыха домой отдохнувшая жена, и жизнь стала вовсе невыносимой.
— Что ты топаешь, будто статуя Командора? — скорее объявила, чем спросила супруга в первый же вечер.
Иннокентий Сергеевич ужаснулся, словно благоверная застукала его в объятиях интервьюерки. Действительно, прежде он ходил мягко ступая, а теперь шаги приобрели монументальную тяжеловесность Еще одно предчувствие камнем легло в основание грядущих бед.
Жизнь обратилась в непрерывный кошмар. Приходилось следить, чтобы ноги в шлепанцах не громыхали по паркету, чтобы голос не гремел набатом, чтобы в движениях хотя бы изредка исчезала монументальная величественность. Иннокентий Сергеевич извелся, но ничуть не похудел, да и осанка оставалась гордой, как никогда. На дворе давно метелился февраль, но бронзовый ялтинский загар не уходил со лба и щек маститого прозаика.
Писательская работа Станового почти застопорилась. Не лежала душа живописать похождения Седого, когда с тобой происходит таинственная и почти неприметная стороннему взгляду метаморфоза. Конечно, жить надо, так что совсем Иннокентий трудов не бросал, однако «Прозрение Седого» обещало стать не столько боевиком, сколько мистическим триллером. Теперь отставной майор (еще в детстве Становой решил, что его любимцу хватит этого звания) боролся не с простой уголовщиной, а с мерзавцами, владеющими традиционной магией вуду и современными приемами зомбификации. Чудилось, что если Седой справится с потусторонней напастью, то и автору его тоже все сойдет с рук.
Ан не сошло. Писал Иннокентий помалу, без излишней суетливости и видел, как ложатся на экран монитора чеканные строки, словно вырезанные на темной бронзе, из какой льют монументы. Величие надвигалось командорской поступью и, когда в очередной статье все детективное творчество Иннокентия Станового было названо классикой жанра, писатель не выдержал. Сбросил в издательство поспешно дописанное «Прозрение» и, не заключив фьючерсного договора на очередной роман, уехал. Бежал в неизвестность, скрываясь от собственной широкой известности.
В деревне Антипенки Иннокентий купил домик, за неделю силами местной шабашки сделал ремонт, завез новую мебель и вселился сам. Супруга, ценившая городской комфорт, осталась в Москве. Она единственная знала местожительства мужа, но сообщать кому-либо новый адрес ей было настрого запрещено — даже ближайшим друзьям.
Наконец Иннокентий Сергеевич мог вздохнуть свободно. В Антипенках книг не читали, о писателе Становом никто не слыхивал. Только здесь, среди заброшенных пашен и березовых просторов, можно было сбросить с плеч тяжкое бремя величия.
Как и прежде, Иннокентий Сергеевич вставал когда вздумается и ложился, как глаза слипаться начнут, но, вставши утром, не спешил к компьютеру, а отправлялся прогуливаться в рощу или принимался устраивать перед домом альпийскую горку, на которой намеревался посадить серо-голубую цинерарию, целозию гребенчатую и диклитру, в просторечии называемую «разбитым сердцем». Впрочем, роща ничуть не напоминала шишкинское благолепие, а была вся как есть завалена буреломом, а альпи-нариум, в полном соответствии с предсказанием великого чешского писателя Карела Чапека, никак не желал принимать величественные формы. Пока ворочаешь камни, набранные вокруг дома, сам себе кажешься титаном, а потом глянешь трезвым оком — и не горку видишь, а кучку. Как сказал бы отец — нет в ней основательности, настоящего фундамента нет.
Не давала покоя и многолетняя привычка к письменной работе. Как-то, пройдя заброшенным, десять лет не паханным, колхозным полем, Иннокентий Становой вдохновился густым туманом и, вернувшись с прогулки, безо всякой цели принялся живописать природу:
«Луговина, усыпанная росными бриллиантами, туманится в предутренней тишине. Все покуда спит. Но, чу!..» — написавши «чу», Иннокентий Сергеевич в ужасе изодрал листок. Он понял, что опять творит нетленку, великое произведение, над которым будут млеть потомки, но которое безжалостно расправится с самим великим писателем. С каждым легшим на бумагу выстраданным словом начинали твердеть скулы и бронзоветь щеки.
Нет уж, хватит, отписал свое, лучше как следует заняться альпинариумом, чтобы не пропали даром семена крокусов, долгоцветки и золотистого седума, в народе именуемого очиткой. Весь этот посевной материал был куплен еще в Москве после долгих консультаций со специалистами. Лишь молодило и фестуку писатель Становой решительно отказался приобрести, поскольку названия этих цветов звучат отвратительно.
К размышлениям о цветнике Иннокентий Сергеевич вернулся, когда обнаружил на опушке леса камень. Полутораметровая гранитная глыба стоймя выпирала из земли. Должно быть, когда-то она служила межевым знаком, потому и была поставлена на попа, однако скупое изящество линий напоминало о резце скульптора. Только природа или гений могут сотворить такое, а потом небрежно бросить в пустыне. Раз увидав каменюку, Иннокентий Сергеевич уже не мог успокоиться. Он понял, что эта вещь должна стоять перед его домом, послужить основанием цветника.
Страшно было даже подумать, сколько может весить этакое диво, однако Иннокентий Становой трудностей не устрашился. За три поллитры местный тракторист Кеша выкорчевал камень из земли, на тракторных санях доволок до дома и опрокинул в подготовленный приямок. Выбор Станового он одобрил, сказав, что ежели заново подрубать дом, то основательней камня под фундамент не сыщешь.
Остаток дня Иннокентий Сергеевич выкладывал вокруг основания остальной материал, стараясь, чтобы камни ложились концентрическими кругами. Устал как никогда прежде, в избу уходил, волоча налитые свинцом ноги. Усталый уходил, но довольный, тут лучше не скажешь.
Проснулся Иннокентий Становой до света. Непривычные к физическому труду руки болели, не отпускало ощущение тяжести и металлического скрежета в суставах. Однако отставной писатель решительно поднялся и вышел на крыльцо.
Камень возвышался перед окнами, огромный, величественный. Он сам по себе казался монументом, но более всего походил на пьедестал. С трудом передвигая неподъемные ноги, Иннокентий Становой приблизился к камню, навалился животом и вполз на вершину. Поднялся во весь рост, оглядел
