[1927]
НАРУЖНОСТЬ ВАРШАВЫ
Глаза трудящихся Советского Союза с особым вниманием останавливаются сейчас на Польше. К сожалению, о Польше пишется мало. Во-первых, потому что в Польшу труден доступ советскому писателю. Во-вторых, Польша лежит на полдороге к большим странам, и ее переезжают не задерживаясь.
Поэтому считаю не лишним передать вам некоторые впечатления моего десятидневного пребывания в Варшаве.
Столбцы. Пограничный пункт. То, что называется 'шикарное' здание! Белое, как будто с золотом. Как отличается эта станция от наших грязных станциишек! Думаю: если так пойдет и дальше – Польша действительно разбогатела и расправилась.
Ничего подобного. Станция – это только пыль в глаза. За этой станцией до самой Варшавы нищий белорусский пейзаж, ничем не отличающийся от беднейших местечек нашего Союза.
Только подъезжая к Варшаве, задолго до нее видишь дым фабричных предместий.
Кажется, что поезд долго разгоняется, чтобы влететь в огромный клокочущий город.
Однако поезд останавливается у одного из таких предместных зданий. Это – центр.
Это – вокзал. Разгон остается разгоном.
Одни поляки называют Варшаву маленьким Парижем. Во всяком случае, это очень маленький Париж. Варшава на Париж похожа так, как киоск Моссель-прома на Сухареву башню. Если парижские бульвары залиты движущимися огнями, то здесь две-три полувертящиеся вывески. Если Париж кишит наряднейшими модницами и модниками, то здесь десяток-другой пижонов кокетничает вышедшими на пенсию модами.
Другие поляки говорят, что Варшава – Москва. Ну, это уже просто ошибка.
Москвичи этого никогда не скажут.
Варшава за последний десяток лет строилась мало. Новый парк и пара-другая домов, приглянувшихся мне, были, оказывается, разведены и построены немцами во время оккупации Варшавы. За последнее время строились только безделушки, вроде воинственного сооружения вокруг 'неизвестного солдата' да нелепейшего памятника Шопену, подаренного Польше каким-то средних способностей французским скульптором.
Магазины завалены товарами. Еще бы не завалиться! Лодзинский товар потерял российский рынок, а на западном рынке он не может выдержать ни английской, ни немецкой, ни итальянской конкуренции. Внутри страны потребитель тоже не ахти какой. При страшно низкой заработной плате и при огромном количестве безработных не раскупишься. Впрочем, и завал этот какой-то показной. Я с товарищем бродил по магазинам в поисках пальто. И везде один и тот же ответ: 'Нет таких больших, которые нужны большому пану, и нет таких маленьких, которые нужны пану маленькому'.
Варшава чрезвычайно широко раскинута. Чуть не в час автомобильной езды мы с трудом добираемся до рабочей окраины.
Если центр города чист и все же кое-как поблескивает и зданиями и прохожими, то здесь грязь, покосившиеся низенькие домишки и оборванная польская и еще больше ободранная еврейская беднота.
Здесь небезопасно появляться в 'буржуазном' автомобиле. Здесь за рукава затаскивают в магазин тряпья купить тройку, здесь торгуются из-за каждой картофелины. Зато и отношение здесь к советскому, к 'русскому' – иное.
Единственно что обще всем кварталам, всем улицам и дорогам и всей Польше – это несметное количество военных.
Откроешь глаза – сплошное козыряние. Закроешь глаза – сплошной звон шпор.
Другие страны, например, только что проеханная Чехословакия, как-то стыдятся военщины, обряжая своих чинов по возможности в штатскую одежду.
Военщина Польши назойлива и криклива. Расширяющиеся вверху, изукрашенные позументами шапки, перья, вздымающиеся и свисающие, штаны с диким выпуском, и целая разукрашенная елка – это грудь в орденах.
На обратном пути мы стояли 5 минут на какой-то станции. Станция, очевидно, не застроилась с самой войны. У вокзала всего одна стена, и на ней утвержден колокол. Позади стены, как-то сбоку, ютились временные 'багажная' и 'телеграф'.
Но на фоне этой одной стены все же стояло каких-то четыре разноцветных жандарма.
Граница.
Я видел множество границ. Вернее, не видел: проезжал, не замечая, где кончается одна страна и где начинается другая.
Польскую границу не заметить нельзя – она вся во множестве рядов перевита колючей проволокой.
Но, очевидно, и этого мало.
Еще и еще лежат огромные катушки, ощерившиеся колючками.
Наматывай, сколько влезет…
В кого?
[1927]
ПОВЕРХ ВАРШАВЫ
Первое литературное впечатление на польской территории. Таможенный осмотр. Все книги отбирают. Я обращаюсь к какому-то высшему полицейскому таможенному чину.
– Прошу вернуть мне книги. Тем более что только мои сочинения…
Чин любезен и радостен.
– Вы сами написали? Значит, вы сами писатель? Киваю скромно и утвердительно.
Чин вежливо возвращает книги обратно. Вчитывается в мою фамилию.
– Маяковский… Такого не знаю. А вы Малашкина знаете? Он старый или молодой? Я прочел его книгу 'Луна с правой стороны'. Очень, чрезвычайно интересная книга…
Он у вас тоже известный?
Очевидно, отбираемые книги не пропадают зря. Наскоро выложив общие знания о Малашкине, сажусь в варшавский поезд.
Какая-то станция, кажется, Барановичи. Поезд стоит минут 10. Подхожу к киоску за русскими эмигрантскими сочинениями. У киоска остолбеневаю. Лежит 'Нива'. 'Нива' самая настоящая: буквы в цветочках, слева – семейства, читающие 'Ниву', справа – амурчики, 'Ниву' поливающие из лейки. Издание – Рига. Год – 27-й. И даже дань временам: 'Нива' называется 'новой'. Расчет, думаю, простой. 'Нивой' или 'Миром' назвать обязательно – 'привычка свыше нам дана'; с другой стороны, московскую 'Ниву' уже обозвали 'красной', а московский 'Мир' почему-то назван не божьим, а 'новым', поэтому и осталась 'Новая нива'.
Возмущенный, раскрываю журнал. Еще б не возмущаться – какая наглая подделка!
Читаю. Никакая не подделка. На первой странице Ахматова. Потом Зозуля – 'Путешествие по Корсике', масса зощенок, и все в этом роде со слабой примесью собственных советоедов – рижан.
Я в раздумье.
Одно из двух. Или великое искусство действительно внеклассовое и покоряет одинаково и эсэсэсэрцев и
