рижан (тогда плохо для марксизма), или выпестованные нашими 'Нивами' и 'Мирами' писатели одинаково приемлемы и для советского обывателя и для оберегаемого от коммунизма рижского (тогда плоховато писателям).
Небось лефовцев в такой компании не найдете. Уж если и перепечатает газета стих, то обязательно хвост от себя приделает, да еще в комментариях покроет.
Не об этом ли верещал Полонский, говоря о нашей неприемлемости для заграниц?
Черт с ней, с такой приемлемостью!
Политические выводы из этого делать не к чему, но литературные – обязательно. А именно: погоня за темами, общими для всех человеков, это – погоня за огромным косным обывательским рынком; борьба этих тысяч писателей и критиков против агитки, против политики в искусстве – это борьба обывательского большинства против горсточки революционных писателей, против писания о революции и против нее самой.
Литература СССР – только участок на огромном фронте борьбы мира за освобождение; наши слова закатываются за кордоны – и там это не шаблонные агитки, а чудо свободного слова, организующего или еще более сплачивающего левые отряды для грядущей борьбы.
Товарищи писатели! На революцию ориентируйтесь, а не на примирительное сюсюканье Лежневых.
Варшава. (За поездку я побывал в Варшаве два раза: день – направляясь в Прагу, и десять дней – на обратном пути; объединяю в одно оба впечатления.) Я приехал в Варшаву по приглашению 'Блока' (левая писательская организация) и 'Пен-клуба' ('Клуб пера', имеющий разветвления по всей Европе, объединяющий маститых, положительных и признанных). На вокзале меня встретили и приветствовали чиновник министерства иностранных дел, друг Вандурский, и еще несколько писателей 'Блока'.
'Пен-клуб', очевидно, убоявшись своего революционного приглашения, встречать не пришел, а, кажется, сидел в это время и надрывался в дебатах, что же ему теперь собственно говоря со мной делать. Вызвали духа, да еще какого революционного!
Чиновника тоже опровергли через дня три. Опровергли уже после того, как в официальной 'Эпохе' его присутствие уже было распубликовано. Опровергли потому, что мой приезд совпал с отказом в визе путешествующему с лекциями Милюкову. И в газетах стали появляться грозные статьи: 'Вместо Милюкова – Маяковский'; 'Милюкову – нельзя, Маяковскому – можно', и т. д. и т. д.
Случай, конечно, юмористический.
В первый вечер я, конечно, встретился с самыми близкими нам и мне писателями.
Это – Вандурский – прекрасный поэт и работник рабочего театра. На триста тысяч лодзинских пролетариев он один организовывает и ставит спектакли. Перед спектаклем он читает пролог из 'Мистерии- буфф', потом – пьеса или инсценировка, от которой морщится польское начальство. У него отбирают помещения, у него уничтожают декорации, над ним висят аресты, но он твердо ведет свою работу.
Поэт Броневский. Выпустил только что книгу стихов. Названия его стихов говорят за себя: 'На смерть революционера', 'Пионерам', 'Кабала' и т. д.
У него есть стихи 'Провокатор' – это о жизни сегодняшней Польши. Он читал эти стихи в рабочем собрании. Когда он произнес строку: 'Провокаторы ходят меж нами', какие-то субъекты испуганно поднялись и начали улепетывать из зала, на ходу разъясняя, что они-де не по своей воле. Это стихотворение хорошо рисует и Польшу, и Броневского, и рабочий быт.
Критик Ставер – близкий нашим конструктивистам.
Щука – художник-карикатурист; Жарновер – художница, график, обложечница, и другие.
Эта группа издает журнал 'Дзвигня' – рычаг.
Мне дарят 1, 2, и 3 номера. Раскрываю. Первое бросается в глаза: 'Родченко в Париже' – перевод на польский язык помещенных в 'Лефе' писем. Перевели и напечатали и за границей, и не только без всякого влияния, а, наоборот, с трудом доставая 'Леф', вопреки Полонским улюлюканьям и статьям, ограждающим иностранный вкус от экспорта неэстетичных лефов к иностранцам.
Полонский, не хватайтесь за голову!
В Польше есть и люди диаметрально противоположные вам политически, но вашего эстетического вкуса.
Они гонят молодежь в Лувр, они радуются, когда Варшаву называют маленьким Парижем, они заводят у себя 'неизвестного солдата', они говорят по-французски и читают французские романчики,- это позиция польских литературных государственников. Но ведь им за это Франция взаймы дает! Ведь им молодежь от Москвы отвадить надо!
И вот, в противовес этим, переводят родченковские письма, дискредитирующие богатый древней культурой, но остановившийся Париж, зовущие использовать его технику, направляя ее коммунистической рукой.
Эти письма переиздаются не 'Новой нивой', а левым журналом, потому что позиция 'Лефа' – позиция всякой культурно-революционной силы.
Утром я перешел из крохотного номерка в номер за 19 злотых – для представительства. Было от чего. Я начал атаковываться корреспондентами, и карикатуристами, и фотографами. Понятно. Я – первый поэт, приехавший из красной Москвы. Должен для беспристрастия отметить крайне корректный, предупредительный тон польской прессы. Неистовствовала только эмигрантская 'За свободу', трубившая о въезде советского.
Интересным посетителем был председатель 'Клуба' г-н Гетель. Этот, очевидно, умный и приятный человек взял сразу быка за рога и спрашивал меня по наиболее интересующим 'пенов' статьям. А именно – сколько у нас платят, как мы застрахованы и что сделать, чтобы у нас оплачивались польские переводы.
Моя информация о результатах работы комиссии Совнаркома по улучшению писательского положения произвела на моего собеседника большее впечатление, чем сто агитаторов и целый коммунистический 'университет'.
Мои слова о приравнении писателя к трудящимся вызвали у Гетеля уныло-удивленную улыбку.
– А я и в профессиональный союз не записан – не к чему это нам. Как он меня защищать будет?
Г-н Гетель увел меня на парадный завтрак, данный в честь 'вызванного духа'. 'Пен-клуб' вышел из неловкого положения,- он пригласил на завтрак только шесть человек – правление, да и то неполное. Этим завтраком с небольшими разговорами об авторском праве и закончилась моя встреча с официальными представителями польской литературы. Мы позавтракали и разошлись, 'не причинив друг другу никакого вреда' (пользы – также).
Вечером – новый банкет широкого левого объединения.
Первым я увидел вдохновенно глядящего, поэтически трясущего руку поэта и переводчика моего 'Облака в штанах' – 'Облак в споднях' – Тувима. Белые газеты писали, будто я, получив перевод, сказал: 'Наплевать мне на польскую литературу'.
Я немедленно опроверг чепуху. Пришел другой писатель и переводчик – Слонимский.
Он перевел 'Левый марш' и для уравновешения своих взглядов написал еще и свой марш. У меня: 'левой, левой, левой', у него: 'вверх, вверх, вверх',- этакий польский Шенгели.
Я похвалил перевод 'Левого'.
Слонимский спросил опасливо о 'вверх'.
– За 'вверх' пускай вас в Польше хвалят. Полеты Слонимского 'вверх' кончились катастрофой.
В дни моего пребывания в Варшаве была поставлена его пьеса, не то 'Вавилонская башня', не то 'Геркулесовы столбы' – словом, из такого самого полета вверх.
На втором представлении театр был пуст.
Я виноват перед читателем за постоянные упоминания обедов! Но что поделаешь!
Такова судьба официальных, полуофициальных и представительских поездок (моя, конечно, представительская). У меня был еще один грустный обед. Это – с моим переводчиком, уже упомянутым мною Тувимом.
Многие считают Тувима одним из самых лучших поэтов молодой Польши. Не зная языка – судить не берусь. Он переводил меня, очевидно, не из-за заработка. Какой заработок от книги в Польше, да еще от переводной, да еще с перевода одного из поэтов революции! Отношение его к моим стихам, очевидно,
