(письмо от 8 января 1909 г.)124.
Здесь интересен не только антиисторический подход к вопросу (хотя Толстой указывает на историческую связь двух религий), но и то, что слово 'Библия', написанное со строчной буквы, помещено в конце ряда. Молочников еще до знакомства с писателем принял святое крещение. Он так писал об этом в своих воспоминаниях: «Родился я в маленьком русском городке в бедной еврейской семье, в которой оставался до 6-летнего возраста. Затем меня перевезли в Петербург, где мой старый отец умер в больнице, оставив молодую красивую жену, мою мать. После этого мать оставила меня почти на произвол судьбы. Внушенное окружающими еврейство, с его материальными верованиями (курсив мой. – С. Д.), держалось во мне по привычке, но все же настолько крепко, что я не поддавался уговорам принять православие, к которому я испытывал внушенное мне отвращение. Священники в ризах, иконы – все это казалось мне сплошным идолопоклонством. Но позднее, когда мне было около 22 лет, я прочел послесловие к 'Крейцеровой сонате' и подумал: 'Так вот что такое христианство!' и согласился с уговорами друзей и дал согласие на 'крещение'. Главы 'Анны Карениной', где описывается, как Левин обрел простую мужицкую веру, тоже содействовали этому. Не стану описывать подробностей совершенного надо мной обряда; потом только, год спустя, мне рассказали, как, подойдя к лежащей иконе, которую крестный отец – подрядчик – предназначил мне, я, потрогав ее, сказал: 'Не было Бога, да и это не Бог»125. Да, непросто дается ренегатство…
Григорий Моисеевич Беркенгейм (1872-1919), близкий знакомый семьи Толстого, врач-педиатр, в 1903- 1904 гг. домашний врач в Ясной Поляне. Один из тех, кто был рядом с Толстым в Астапово до конца его дней, оставил об этом воспоминания126. Будучи человеком образованным, Беркенгейм выполнял и секретарские обязанности – отвечал на письма, принимал 'опасных' (непредсказуемых) посетителей, читал вслух и т. д.
В одном из писем Толстой благодарит его за присылку необходимого ему для предстоящей работы материала, относящегося ко времени правления Александра I. 'Все помнят и любят вас', – читаем в конце письма. Не менее лестные слова содержатся в приписке к письму дочери от 5 октября 1903 г.: 'Григор[ия] Моисеевича] gagne а кtre connu' (чем больше узнаешь, тем больше его ценишь)127. Именно в период тяжелой болезни (как сам Толстой считал – последней) в августе 1908 г., когда его самоотверженно лечил Григорий Моисеевич, Толстой счел нужным спросить Маковицкого по-немецки, не начинает ли он любить евреев. Маковицкий ответил уклончиво: '…немного начинаю их любить'.
Далее идет не совсем понятная фраза, объясняющая причину изменения взгляда – Маковицкий сравнивает положение дореформенных крестьян с нынешним положением евреев128.
Очень любопытно отношение Толстого к делу Дрейфуса. Нет, он не встал в ряды антидрейфусаров, но сам Альфред Дрейфус был ему мало симпатичен. 'Мало симпатичен' – это натяжка, писатель почти не интересовался судом, его раздражали пресса, раздувшая дело, и активное участие еврейства в защите соплеменника. В критическом очерке Толстого 'О Шекспире и о драме' (1903-1904) неожиданно появляется абстрактный Дрейфус – по Толстому, объект спекуляций двух партий; вопроса невиновности несчастного капитана Толстой даже не касается. Та же отстраненность в одном частном письме. И резюме в разговоре: 'Я задумывался над тем, почему несправедливость по отношению к Дрейфусу волнует людей, а ужасы, совершаемые в дисциплинарных батальонах и тюрьмах… нет. Их не видят, не знают о них'129. Толстой словно не понимает, что торжество справедливости по отношению к одному невиновному способствует разоблачению других преступлений. В отличие от Толстого А.П. Чехов порвал с Сувориным из-за позиции последнего по делу Дрейфуса.
В разговорах Толстого с близкими и друзьями довольно часто проскальзывало недоброжелательство к еврейству – к этому нахальному, истеричному, подвижному субстрату, постоянно спешащему во всем преуспеть, обнаружить свои способности и достоинства. Собственно, с примеров такого недоброжелательства я начал свой рассказ 'О Льве Николаевиче, Семене Яковлевиче и других…' Г.М. Барац в уже упоминавшейся книге 'Толстой и евреи' комментирует следующий эпизод из жизни обитателей яснополянского дома. Дочь Толстого Александра Львовна совершала прогулку с пианистом А.Б. Гольденвейзером. По дороге им было нужно подняться на небольшой холм. Гольденвейзер взбежал на холм, после чего упал и потерял сознание. За вечерним чаем Александра Львовна поведала собравшимся за столом о досадном 'приключении' во время прогулки. 'Все это произошло оттого, – сказал Лев Николаевич, – что евреи стремятся всегда и везде быть первыми'. (Гольденвейзер был наполовину евреем и вполне православным человеком). Комментарий Бараца: 'Я не верил своим глазам, читая эти слова, и мне стало… стыдно за великого Толстого, так легкомысленно – и к тому же совершенно некстати, ни к селу, ни к городу – повторявшего нелепое, банальное и затасканное измышление самых неумных юдофобов'130.
Впрочем, расхожий штамп иногда 'прилагался' и вовсе не к еврею. Вот мнение Толстого о Достоевском в передаче М. Горького: 'О Достоевском он говорил неохотно, натужно, что-то обходя, что-то преодолевая'. Считал его 'человеком буйной плоти', который 'чувствовал многое, а думал плохо, он у этих, у фурьеристов, учился думать, у Буташевича и других. Потом ненавидел их всю жизнь.
В крови у него было что-то еврейское (курсив мой. – С. Д.). Мнителен был, самолюбив, тяжел, несчастен'131. Ясно, что объективно или субъективно (в данном случае это неважно) Толстой воспринимал Достоевского как мнительного, самолюбивого – одним словом, придуманного им еврея. При некотором допущении в этой характеристике Федора Михайловича можно обнаружить качества, свойственные самому Толстому: буйство крови, самолюбие и т. д., а значит, и себя ему следовало бы считать евреем, – конечно же, мудрым евреем. Примерно таким, каким его однажды увидел М.С. Сухотин: «Сидит он [Л.Н.] в кресле в халате, очень нарядном… шелковая скуфья на голове, очень напоминает грим какого-то актера в роли еврея (курсив мой. – С. Д.) не то из 'Уриель Акосты', не то из 'Ami Fritz'»132.
Сближает Толстого с Достоевским и ксенофобия, от которой Лев Николаевич по-своему страдал: 'В молодости я чувствовал отвращение к полякам, а теперь – особенную нежность. Расплачиваюсь за прежнее'133. У Достоевского выражение 'мерзкий полячишко' наличествует во всех романах, вплоть до самых последних.
Из разговора в семейном кругу Толстых узнаем, что Софье Андреевне не нравилась Сара Бернар, графиня не понимала, как такая 'кривляка' может нравиться публике.
Маковицкий: 'Потому что она еврейка. Еврейская печать выдвинула ее'.
Присутствующие дружно рассмеялись по поводу навязчивой идеи доктора 'cherchez le Juif' (искать еврея). Толстой: 'Они очень даровиты и самоуверенны. Это черта поддержки и сплоченности есть [у них], как у гонимого народа'. Л.Н., похоже, разделял точку зрения доктора, который после этих его слов на вопрос Черткова, был ли Спиноза евреем, ответил: 'Был, притом гонимый своими же'134.
В другой раз на вопрос Толстого, будет ли война (имелась в виду война между Сербией и Австрией из-за Боснии), кто к кому примкнет и склонна ли Венгрия воевать, Маковицкий ответил: 'Не прочь: в Венгрии господствует еврейско-аристократическо-либерально-интеллигентская мадьярская и мадьяорская клика' (т. е. выдающая себя за мадьяр)135.
Невнятная позиция Толстого в отношении еврейства, чтение 'Дневника' и 'Записных книжек' приводят к грустному выводу: взгляды Толстого на эту проблему близки взглядам Достоевского. У Достоевского – пагубное торжество еврейской идеи – 'идеи Ротшильда', у Толстого – собирательный образ Ротшильда. Вот запись в 'Дневнике' от 9 июня 1907 г. – из десяти пунктов некой программы три относятся к нашей теме:
'2) Вера, исповедуемая христ]ианскими] народами, – вера еврейская. От того успехи Евреев в сравне] нии] с христианами, хотя и смутно, но придерживающимися истинного христианства… 4) Вся цель теперешней цивилизации – уменьшение труда и увеличение удовольствий праздности. (Еврейская цивилизация: праздно[сть] – условие рая.) Тогда как главное благо человека – матерьяльное – должно быть в увеличении приятности труда. При теперешней цивилизации человек, его радости отдаются в жертву выгоде.
Пар вместо лошади, сеялка вместо руки, велосипед, мотор вместо ног и т. п… 8) Одно чувство проникает всю библию и связывает между собой всю ту кашу самых разных и по смыслу и по достоинст]ву] мыслей, правил, рассказов, это – чувство исключительной, узкой любви к своему народу'. Приблизительно то же повторено в 'Записной книжке № 3' (май-июнь), в октябре 1907 г. Особенно одно место производит тягостное впечатление: 'Успех Евреев – успех, основанны[й] на ложной постановк]е] жизни. Выдаются люди без веры. (Вера самая отжившая.)'136. Нетрудно установить источники взглядов Толстого на 'Евреев' – с
