отъявленным поборником тьмы и безгласия'43.
'Проект' был 'написан… гладко', однако А.В. Никитенко тоже считал его 'неблагородным и неумным' 44. В своем дневнике он записал: 'Я сильно поспорил с Пржецлавским: этот господин дышит ненавистью ко всякой мысли и вообще к печати и он предлагал самые жестокие меры. Его поддерживал Тимашев (шеф корпуса жандармов в 1856-1861 гг., а затем министр внутренних дел в 1868-1877 гг. – С.Д.). Я сказал ему: 'Не думайте действовать террором. Ни правительственный, ни другой какой террор никогда не приводил к добру. Хуже всех Пржецлавский. Он, очевидно, добивается какого-то значения. А, впрочем, черт его знает: он поляк и, может быть, хочет гадить и самому правительству, клоня его к предосудительной жестокости' 45. Здесь же Никитенко сделал примечательную сноску: 'После подвигов Огрызко все кажется возможным' 46.
Напомним, что И.П. Огрызко (1826-1890), ревизор при департаменте неокладных сборов Министерства финансов, коллежский советник и издатель польской газеты 'Слово' был арестован по настоянию М.Н. Муравьева-вешателя за печатание по поручению Варшавского комитета нелегальной литературы и руководство в Петербурге революционной деятельностью поляков. Его арест вызвал переполох в высших сановных кругах России47. Видимо, проницательный Никитенко, отличавшийся антиполонизмом, подозревал Пржецлавского в провокаторстве, ибо объяснить столь 'предосудительную жестокость' Пржецлавского даже он не мог.
(Примечательно, что Пржецлавский – 'этот господин' – как раз и был тем самым официальным лицом, разрешившим публикацию в журнале 'Современник' романа 'Что делать?' Н.Г. Чернышевского, уже сидевшего в Петропавловской крепости. Характерно, что сам Пржецлавский, рассказывая об эпизоде, счел нужным сослаться на бюрократический казус, в то время как он не только хорошо знал автора, но и оставил интереснейший и глубокий анализ романа48. Так что намек Никитенко на провокаторскую 'струнку' Пржецлавского не лишен оснований. А если учесть, что публикация романа 'Что делать? для Пржецлавского прошла без последствий, то приходится думать о своеобразном двурушничестве этого 'поборника тьмы и безгласия', позволившего публикацию 'евангелия' русского освободительного движения.)
Впрочем, сам Пржецлавский свое положение охарактеризовал вполне точно: 'Мое положение в главном управлении как католика и как чиновника царства (имеется в виду Царства Польского. – С.Д.), было несколько исключительно' 49.
Сорок лет находился Пржецлавский на государственной службе. За это время он стал тайным советником (3-й чин в 'Табели о рангах' после канцлера и действительного тайного советника), был награжден различными орденами за 'верноподданническую ревность к службе' (среди наград Пржецлавского был и 5-й по старшинству в Российской империи орден 'Белого орла'). Пржецлавский умер в Твери на 80-м году от рождения (1879), завещав положить в гроб щепотку слонимской земли, которую хранил всю свою жизнь.
Сама по себе биография государственного чиновника не представляла бы интереса, если бы Пржецлавский не оставил после себя заметок по еврейскому вопросу и таких воспоминаний о встречах с выдающимися людьми своего времени, по которым можно было бы судить о характере его 'безымянной' литературной деятельности, имевшей самое непосредственное отношение к генезису 'Протоколов Сионских мудрецов'.
КАТЕХИЗИС ПРОВОКАТОРА
В 1872 г. в 'Русском архиве' появилась первая публикация ушедшего в отставку тайного советника Министерства внутренних дел О.А. Пржецлавского «Замечания на статью г. Берга в 'Русском архиве' 1870 года»50. К 1874 г. в 'Русском архиве' были напечатаны многочисленные отрывки из его мемуаров под заголовком 'Калейдоскоп воспоминаний Ципринуса', а затем объявленные как 'Воспоминания О.А. Пржецлавского' в 'Русской старине'. С 1874 по 1890 г. публикуются многочисленные очерки об исторических лицах и событиях до- и послереформенной России (рукописи Ципринуса в редакцию 'Русской старины' доставлял его сын – А.О. Пржецлавский51, ревностно относившийся к литературному наследию своего отца).
Публикация первых статей Пржецлавского («Иосафат Огрызко и его польская газета 'Слово'», «Несколько слов по поводу 'ответа' г. Берга на мои замечания на его записки о польских заговорах и восстаниях», 'Н.Н.Новосильцев', 'Адам Мицкевич', '1811 и 1812 гг.') вызвала оживленную полемику в среде русских националистов, считавпшх, что он 'при своем видимом уважении к русским и уверениям в беспристрастности, не всегда свободен от желания уколоть самолюбие России и доказать нравственное и умственное превосходство поляков над русскими' 52.
Особенные нападки вызвали его воспоминания о Пушкине и Мицкевиче, в которых 'славянофилы' усмотрели 'умаление достоинств' великого русского поэта и возвеличивание польского гения53. К тому же, лицемерно восхваляя покорность русского народа перед 'власть имущими', Пржецлавский 'устами' Мицкевича провозглашал: 'Можно было бы подумать, что малодушие, рабство; вовсе нет… народ, который так инстинктивно уважает власть и, покоряясь ей, забывает о собственной силе – великий народ… Поэтому-то русский народ и сильнее всякого другого, что индивидуальные силы сосредотачиваются у него в одну идею и действуют конкретно' 54. Комплимент весьма сомнительный…
Яростную реакцию критиков вызвали и страницы воспоминаний о Н.Н. Новосильцеве, столь много сделавшим для карьеры молодого Пржецлавского.
Н.Н. Новосильцев (1761-1836) – фигура в русской истории неоднозначная. В первые годы царствования Александра I он входил в 'Негласный комитет', который в шутку его члены называли 'Комитетом общественного спасения', в то время как молодых либералов противники именовали 'якобинской шайкой', потому что один из членов комитета, П.А. Строганов, в 1790 г., находясь в Париже, вступил в якобинский клуб55. Членом 'негласного комитета' был и князь Адам Чарторыйский.
За Н.Н. Новосильцевым, председателем Государственного совета с 1832 г., в исторической науке установилась 'слава' реакционера, жестокого подавителя национального самосознания поляков и бескомпромиссного колониалиста. Возникновение подобной точки зрения на 'императорского комиссара при административном Совете' во многом связано с Адамом Мицкевичем. Авторитет революционного поэта, боровшегося за свободу Польши, естественно, перевешивал любые объективные оценки деятельности Н.Н. Новосильцева.
В известном предисловии к III части 'Дзядов' Мицкевич писал: 'Около 1822 г. начала определяться, укрепляться и принимать четкое направление политика Александра I, политика удушения всякой свободы. В это-то время и начались повсюду в Польше притеснения народа польского, которые становились все более жестокими и кровавыми. Выступил на сцену навсегда памятный Польше сенатор Новосильцев. Инстинктивную звериную ненависть царского правительства к полякам он первый воспринял как спасительную и правильную политику и руководился ею в своих действиях, задавшись целью уничтожить поляков как нацию… Присланный в Литву цесаревичем Константином с неограниченными полномочиями, Новосильцев был одновременно и обвинителем, и судьей и палачом' 5б.
Вслед за своим университетским другом, революционером Мицкевичем, почтенный 'поборник тьмы и безгласия' Пржецлавский подтверждал, что деятельность Н.Н. Новосильцева носила подстрекательский характер (в противовес, например, советам князя Друцкого-Любецкого) и спровоцировала польское восстание 1830 г. Более того, по законам 'романтического портретизма', императорский комиссар предстал в 'Калейдоскопе' Ципринуса этаким 'монстром' – душой и телом (пьяница, Селадон, урод, карла и пр.)57.
П.В. Кукольник (1795-1884), брат известного драматурга Н.В. Кукольника, профессор Виленского университета, опроверг рассказ Пржецлавского о тех обстоятельствах, которые имели непосредственное отношение к его семье. На примере истории собственной семьи, бывшей униатской до 1821 г., а затем принявшей православие, в статье 'Анти-Ципринус, воспоминания о Н.Н. Новосильцеве' П.В. Кукольник доказывал, что 'материальная нечистоплотность' Новосильцева – это клевета на сказочно богатого сенатора, приходившегося двоюродным братом П. А. Строганову и не нуждавшегося ни в каких финансовых
