Она подошла ко мне ближе. От нее исходил какой-то необычный аромат — не духов, не мыла, не пота, — почти едкий, но чистый. Мне захотелось обнять ее или хотя бы назначить ей свидание. Но первое ничего бы мне, в сущности, не дало, а второе было опасно. Поэтому я только улыбнулся ей.
— Вы очаровательны, — сказал я.
— У вас немыслимые глаза, — сказала она. На секунду она коснулась моей руки. — Скажите, чем мы, молодые старые девы, вас не устраиваем? — Все это говорилось так, словно Тедди не было в комнате.
— Не обращайте на меня внимания, — сказал он. — Вы, мальчик, имеете успех у дам, вы в их вкусе.
— Как же! Они выстраиваются в очередь, чтобы только поговорить со мной.
— Вы можете вскружить голову Джун, — сказал Тедди. — Она еще совсем ребенок. А вот миссис Э… Вот тут я, действительно, завидую вам.
— Завидовать совершенно нечему.
— Она прелестна, — сказал Тедди. Худое, жесткое лицо его стало вдруг мечтательным.
— Да, ничего себе. Но я об этом как-то не думаю.
— Ну, черт побери, а я думаю. Она… — Он остановился, подыскивая слово, затем продолжал без малейшего стеснения: — Она настоящая леди. И настоящая женщина.
Всякий раз, как я ее вижу, меня бросает то в холод, то в жар.
— Экий вы сластолюбец, — сказал я. — А ведь вам известно, что священное писание запрещает прелюбодействовать в сердце своем.
— Ее супруг прелюбодействует несколько другим способом.
— Это еще не оправдание. Кстати, что он собой представляет?
— Богатый мануфактурщик. Самодовольный, бледный, холодно любезный.
— А с кем он путается?
— С девчонкой из своей же конторы. Пухленькая, глупенькая, молоденькая. Вот уж год, как это тянется.
— Какое свинство, — сказал я возмущенно. — Неужели ему мало Элис?
— Ей тридцать четыре года, они женаты около десяти лет, и у них нет и никогда не было детей. — Он ухмыльнулся. — Я бы охотно помог ему в этом деле. Весьма охотно.
Я пожал плечами.
— Она меня в этом смысле не интересует. — Мне вспомнилась Сьюзен, и от этого воспоминания приятно защемило внутри. Мне нестерпимо захотелось поделиться с кем-нибудь своей радостью, похвастать ею, — разумеется, под секретом. Я все надеялся что Тедди заговорит о Сьюзен, и тогда я вскользь упомяну о предстоящем свидании. Но он так и не заговорил о Сьюзен, а все продолжал превозносить Элис.
В этот же вечер я отправился на вторую репетицию «Фермы в лугах». Ронни был в ударе, яростно пыхтел трубкой, ерошил волосы в знак страшного нервного напряжения и ожесточенно царапал что-то на полях своей переложенной бумажками рукописи.
— Сегодня, ребята, — сказал он, — вы представляете собой только движущиеся фигуры.
И притом, смею сказать, весьма привлекательные. Итак, я хочу внести ясность и уточнить мизансцены, после чего мы сможем немножко порепетировать текст.
У нас с Элис по пьесе были три бурные любовные сцены. Я боялся, что буду чувствовать себя неловко, но она держалась уверенно, без тени смущения: я был для нее только партнером, и наши объятия походили скорее на какой-то замедленный танец. Мы играли так слаженно, что Ронни поправлял меня не чаще двух раз в каждой мизансцене, а для начала это было вполне сносно. Элис твердо вела меня за собой, что, в сущности, и требовалось, так как по пьесе она должна была меня соблазнить.
По окончании репетиции Ронни не удержался от похвал:
— Любовные сцены уже начинают у вас получаться, Джо. Меня беспокоит другое. — Он подмигнул мне, поглядев поверх очков. — Я имею в виду эту скучную, но неизбежную канитель: как выйти на сцену, как уйти, как сесть, как встать и прочее. Вы садитесь так, словно… Ну, не будем
вульгарны. А встаете так, словно сидели на гвоздях. И вы очень неуклюжи в сценах с Энн и Джонни. Но вот с Элис вы оживаете.
— Элис и мертвого способна оживить, — сказал я и улыбнулся ей. К моему изумлению, она слегка покраснела»
Когда Ронни закончил свои объяснения, я вместе с Элис спустился со сцены в зрительный зал. Она взяла свое пальто, лежавшее на кресле, я помог ей одеться.
Когда мои руки еще касались ее плеч, она на какое-то мгновение прислонилась ко мне. Но это движение было столь же бесстрастно, как наши объятия на сцене.
Я тоже надел пальто и сел возле нее.
— Я последовал вашим указаниям.
— Каким указаниям?
— Я позвонил Сьюзен. Мы с ней идем на балет. — Откуда-то из-за кулис доносились голоса Ронни и Херберта. Вдруг голубоватый свет залил сцену: сколоченные из досок столы на козлах, плетеные стулья, жесткую кушетку, на которой я только что целовал Элис, и окурки сигарет на полу. Театрик был маленький, но в эту минуту он внезапно показался мне огромным, пустым и гулким.
— Сьюзен? — переспросила Элис. — Ах да, помню. — Свет на сцене из голубого стал розовым. Вы не ошибетесь, если будете следовать моим советам. Тетушка Элис всегда бывает права.
— Какая же вы тетушка! — сказал я. — Им всем за сорок и от них пахнет камфарой.
Она сделала гримаску. Я заметил, что кожа под подбородком у нее чуть-чуть дряблая.
— Ну, камфарой от меня действительно, кажется, не пахнет. Тем не менее я веду себя совершенно как добрая тетушка из какого-нибудь дамского журнала, отвечающая на вопросы читательниц. Или как кормилица Джульетты. — Я уловил в ее голосе горечь.
— Вот уж нет, — сказал я. — Я видел «Ромео и Джульетту». Кормилица была отвратительная старая сводня. А вы милы, очаровательны и даже… — Я умолк.
Продолжать было опасно.
— И даже — что?
— Вы не рассердитесь? Обещайте.
— Хорошо, — сказала она нетерпеливо. — Я не рассержусь, даже если это что-нибудь непристойное. Обещаю.
Я еще колебался.
— Это покажется вам глупым. Я не могу…
— Ну, совсем как в «Доме миссис Бин», — сказала Элис. — Вы просто несносны, Джо.
Договаривайте же, Христа ради!
— Вы, вы… Нет, не то… не просто трогательны. Вы какая-то трогательно-беспомощная, как маленькая девочка. И какая-то потерянная. Словно вы все время ищете что-то.
Ах, черт, я говорю, как герой скверного фильма! Забудьте все, что я сказал, ладно?
Несколько секунд она молчала. Затем глаза ее увлажнились.
— Как странно услышать это от вас. Нет, я не сержусь, мой друг. — Она порылась в сумочке. Зажигая для нее спичку, я с удивлением обнаружил, что у меня дрожат руки.
В эту минуту вошел Джордж Эйсгилл. На нем было пальто из какой-то непомерно толстой мохнатой материи, И он казался недостаточно высок и недостаточно широкоплеч для такого пальто. Мне бросились в глаза маленькие, изящные руки: отлично наманикюренные ногти блестели; помимо перстня с печаткой на безымянном пальце, он носил еще бриллиантовое кольцо на мизинце. Лицо у него было гладкое, черты лица правильные, а тонкие усики — словно нарисованные. Однако, несмотря на маникюр и бриллиантовое кольцо, в нем не было ничего женственного. Но и ничего мужественного тоже. Точно он по зрелом размышлении предпочел быть не женщиной, а мужчиной, просто потому, что нашел это более выгодным и удобным для себя. Я невзлюбил его с первого взгляда, но совсем иначе, чем Джека Уэйлса. Джек сам по себе был не так уж плох, но в Джордже Эйсгилле чувствовалась какая-то холодная настороженность, которая почти испугала меня; весь его вид говорил о том, что с ним шутки плохи.
— Я приехал, чтобы увезти мою жену от вас, бездельники и бродяги, — сказал он. — Свой «фиат» моя жена, к сожалению, запорола.
