— У вас нет пороков, которые стоят денег.
— А те девушки, с которыми вы обычно проводите вечера, стоят вам больших денег?
— У меня нет никаких девушек, — сказал я. — И никогда не было. Только вы.
— Ну, теперь уж вы рассказываете сказки. Гадкий!
В ее устах это слово прозвучало очаровательно и наивно, но вместе с тем слегка задорно.
Я приложил руку к сердцу.
— Никого, кроме вас, здесь нет.
— Вы совсем мало меня знаете. Как же вы можете так говорить? — она сказала это чуть-чуть испуганно. «Я, кажется, поторопился», — подумал я.
— Не могу пожаловаться, что вы мне не по карману, — сказал я, словно не слышал ее вопроса.
Мои слова сразу отвлекли ее внимание, на что я и рассчитывал.
— Не по карману?
— Так всегда говорила моя мать, когда я просил чего-нибудь, что было ей не по средствам.
Сьюзен захлопала в ладоши. Этот жест мне никогда не приходилось наблюдать в жизни — я только читал о нем в книгах. В нем было что-то настолько детское и старомодное, что, мне кажется, только Сьюзен и могла его себе позволить.
— Не по карману, не по карману… Как мило! А, наверное, это занятно быть не по карману.
Я пил джин с лимонным соком. Я взял его для того, чтобы от меня не пахло спиртом, но никакого удовольствия не получал, даже независимо от того, что за него драли безбожную цену. Внезапно мне мучительно захотелось очутиться за столиком кабачка «Сент-Клэр» и пить пиво с Элис.
— Как вам нравится балет? — спроснл я Сьюзен.
— О, это восхитительно. Я обожаю балет. И музыку… У меня от нее все так и тает внутри… Я всегда чувствую какое-то волнение и словно пьянею немножко. — Она поставила локти на стол, уткнула подбородок в ладони. — Это так трудно объяснить…
Как будто ты находишься в комнате, где все стены расписаны очень красивыми красками, и ты прикасаешься к ним пальцами, и все эти краски словно проникают в тебя… Это звучит очень глупо?
— Нет. Нисколько не глупо. Я сам это всегда чувствовал, только никогда не мог выразить так хорошо, как вы. — Я, разумеется, лгал. На мой взгляд, балет существует для того, чтобы можно было чем-то занять глаза, пока слушаешь музыку. Но мне бы и в голову не пришло признаться в этом Сьюзен.
Важно было создать впечатление, что я разделяю ее интересы. Вернее, что наши интересы совпадают. Потом я постараюсь найти что-нибудь мало существенное и поспорить с ней, чтобы она считала меня развитым человеком, имеющим собственкое мнение.
— Мне бы хотелось повести вас на «Сэдлерс Уэлс», — сказал я.
— Вы видели Фонтейн?
— Я видел их всех. — Я продолжал говорить о балете, пока не прозвенел звонок, умудрившись довольно ловко, как мне казалось, скрыть то обстоятельство, что я был на спектакле этой труппы только раз и что Фонтейн — единственная прима-балерина, которую я когда-либо видел.
Но вот спектакль окончился под гром обычных беспорядочных и бессмысленных аплодисментов, и я спросил Сьюзен, не хочет ли она выпить кофе. Я помогал ей в эту минуту надевать пальто и, помнится, с удовлетворением отметил про себя, что она приняла этот знак любезности спокойно, как должное.
— Кофе? О, это вы чудесно придумали. С большим удсвольствием.
— Кофе с пирожными, — сказал я. — Я знаю кафе, где подают вполне съедобные пирожные.
— Я ужасно проголодалась. Так спешила — не успела даже пообедать.
— Почему же вы мне не сказали? Зимой вредно не обедать.
— Ничего со мной не будет. Я ем чудовищно много, право же, право. И сейчас я просто умираю с голоду. Я могу съесть целую кучу пирожных… О господи! — Она зажала себе рот рукой. — Вы подумаете, что я вам не по карману, — сказала она жалобно.
Я рассмеялся.
— Не тревожьтесь.
Этот жест получился у нее очаровательно: естественно и вместе с тем артистично и грациозно. По сравнению с ней все другие девушки, с которыми я был знаком, казались неуклюжими, безвкусными и старообразными. От этих мыслей мне стало немного не по себе — кажется, я начинал играть с огнем…
Кафе было рядом с театром. В те годы я редко бывал в подобных местах, где стены обшиты дубовыми панелями, на полу лежат толстые ковры, на эстраде играет струнный квартет, и самый воздух, казалось, говорит о том, что доступ сюда открыт только избранным. Не то чтобы меня очень уж подавляли посещавшие это кафе важные особы — в большинстве это были, в конце концов, всего лишь старые жирные фабриканты. Просто я всегда боялся сделать что-нибудь не так, свалять дурака, — словом, оконфузиться в присутствии людей, принадлежащих к более высоким категориям. В обыкновенном кафе не имело бы значения, если бы я что-нибудь не так сказал официанту, или взял бы не ту вилку, или не сразу нашел гардероб. Да, в сущности, там я бы и не мог сделать никакого промаха. Перед лицом тех, у кого так же мало денег, как у меня, мне не нужно было опасаться за каждый свой шаг.
Те, кто платит одинаковый подоходный налог, не могут быть врагами друг другу. А богачи были моими врагами, я чувствовал это: они следили за мной, ждали, что я сделаю промах.
Теперь, когда я вспоминаюте дни, многое кажется мне странным.Ведь я тогда даже обедал по кафетериям, в то время как мог бы получить сносную еду в каком-нибудь хорошем ресторане, добавив всего два-три шиллинга. Однако в тот вечер я вошел в фешенебельное кафе в самом безмятежном состоянии духа: Сьюзен служила паролем, открывавшим мне двери, она входила сюда по праву.
— А здесь очень мило, правда? — сказала Сьюзен. — Что-то диккенсовское. Поглядите на этого маленького официанта, посмотрите, какой у него смешной чубик. Он настоящий куксик-пупсик. Как вам кажется, Джо?
Маленький официант приблизился к нашему столику неслышным, скользящим шагом хорошо вышколенного лакея. Мы едва успели сесть, как он уже был тут как тут.
Невольно я подумал: приди я один, без Сьюзен, проявил ли бы он такую прыть?
Когда он принял заказ и удалился, Сьюзен взглянула на меня и фыркнула.
— Как вы думаете, он слышал, что я сказала? Впрочем, мне все равно, он настоящий куксик-пупсик. Ужасно грустный и вместе с тем беззаботно-веселый, как обезьянка.
Интересно, нравится ему быть официантом? Интересно, что он думает обо всех этих посетителях?
— Он думает, что никогда не видел девушки красивее вас, — сказал я. — И что мне неслыханно повезло, раз я пришел сюда с вами. Он грустит, потому что женат и у него штук двадцать детей и вы навеки надосягаемы для него. И он беззаботно весел, потому что ни один человек не может не чувствовать себя счастливым, когда видит вас. Вот так.
— Вы заставляете меня краснеть. — Она продолжала оглядываться вокруг с живым и откровенным интересом. За столиком на противоположном конце зала сидела женщина средних лет с иссиня-черными крашеными волосами. В ней чувствовалось какое-то гордое достоинство. Она разговаривала с дамой, сидевшей за ее столиком: голос у нее был хркпловатый, но не лишенный своеобразного очарования. Ее собеседница была миниатюрная особа кроткого вида, в розовом вязаном джемпере ажурной работы, под которым виднелось, по моим подсчетам, никак не меньше восьми бретелек. На лице дамы средних лет застыло выражение пристыженной разочарованности, словно она внезапно и нелепо потеряла свою жизнерадостность, как теряют на улице панталоны, когда вдруг лопается резинка. Перехватив взгляд Сьюзен, дама улыбнулась ей и на какуюто секунду стала выглядеть так, как и подобало ее возрасту, и тогда он сразу утратил всякое значение. Не знаю, почему припоминается мне все это и почему эти воспоминания причиняют такую боль. Сьюзен ответила этой даме улыбкой и продолжала оглядываться по сторонам, рассматривая каждого посетителя с непосредственньш и жадным интересом ребенка.
Я рассмеялся.
— Вы, право, совсем как моя мамаша. — Я старался говорить легким, шутливым тоном.
Хотя упоминание о покойной матери должно способствовать созданию атмосферы, необходимой для задушевной беседы, тем не менее похоронный тон никак не вязался бы с той линией поведения, которую я себе наметил. — Моя мать была в курсе всего, что происходило в Дафтоне. Ее интересовали люди. Как вас. Она считала, что у человека не все в порядке, если его не интересует, как живут его ближние.
