последних словах, — даже если это принимает форму сплетни. Это указывает на живой интерес к ближним, что само по себе, бесспорно, достойно уважения. Я рад, что Джо начинает приниматьучастие в общественной жизни Уорли, что он не ведет себя как чужак. Я решительный противник такого положения, когда служащие приезжают на работу из-за города. Жизнь человека должна протекать там, где он работает. Но я, кажется, того и гляди заговорю о служебных делах… Вон появился ваш начальник, Реджи.
Мне надо побеседовать с ним. Еще увидимся. — И Хойлейк направился к директору библиотеки. Я заметил, что он унес с собой свою рюмку, едва пригубив ее. Оклад Хойлейка был вдвое больше оклада директора библиотеки, и он не хотел, чтобы тот платил за его виски.
— Хитрая бестия, — сказал Реджи. — От него ничего не укроется. Каждый наш шаг ему известен.
— Он может быть хитер сколько влезет, пока мы с ним ладим, — сказал я. — Послушайте, Реджи, вы это серьезно насчет Сьюзен? Неужто правда она все это говорила?
— С какой стати было мне так шутить? — Он, казалось, даже слегка возмутился. — Это истинная правда. Я заговорил с ней о «Ферме», а потом упомянул о вас — в числе остальных участников спектакля. Сказал, что я не в таком уж восторге от вашего исполнения, и она сразу ринулась защищать вас. И с этой минуты только и было разговору, что о Джо Лэмптоне. Она вся так и светится, когда говорит о вас.
Тут не может быть никаких сомнений — глаза у нее делаются пьяными от радости. У вас сейчас они тоже такие, кстати сказать.
— Выпьем еще, — сказал я поспешно.
— Теперь моя очередь платить. Не пытайтесь обойти меня.
— Я выпиваю две кружки на вашу одну, так что такой порядок только справедлив.
— Ну, уж это пустяки, — яеуверенно возразил он, но мне было ясно, что он доволен.
Он поглядел по сторонам. — Мелкое провинциальное чиновничество. Великий боже, что за компания! Знаете, Джо, я отдал бы годовое жалованье, лишь бы выбраться из этого города.
— Я не согласен с вами. Я стою за маленькие города. Если только они того сорта, что мне по душе.
— Хорошо вам так рассуждать, старина. Вы — подающий надежды молодой талант. Вы выделяетесь на общем фоне. В таком месте, как Уорли, вы можете пойти далеко. И притом для вас все это в новинку. Попробовали бы вы прожить здесь всю жизнь — сразу заговорили бы по-другому.
— Я ненавижу город, в котором родился, — сказал я. — Но это совсем другое дело.
Понимаете, Дафтон ужасен. Это вонючая дыра. В буквальном смысле слова вонючая.
Он смердит, это труп. А в Уорли жизнь бьет ключом. Я это сразу почувствовал, как только ступил сюда. И она так захватывает тебя, что через пять минут ты уже забываешь обо всем. У этого города есть даже своя история, и каждый день ты открываешь здесь что-то новое… — Я осекся. Я говорил слишком горячо, слишком раскрывал душу.
Реджи улыбнулся.
— Можно подумать, что вы говорите о женщине, а не о самом заурядном городе с двумя-тремя фабриками. Вы чудак, Джо.
Тут к нашему столику подошел Тедди Сомс.
— Мы все здесь чудаки, — сказал он и громко рыгнул. — Прошу прощения, я, кажется, слегка на взводе. А ведь не с чего бы. Когда я был в летных частях, от такой малости я бы ничего и не почувствовал вовсе. — Он тяжело плюхнулся на стул. — Голосую за новую войну.
— Типун тебе на язык, — сказал Реджи. — Никогда не было мне так скверно, как во время войны.
— Надоедает, это верно, — сказал Тедди. — Но зато куча денег и никаких забот. Пива хоть отбавляй, табаку хоть отбавляй, женщин хоть отбавляй. Споем нашу старую, летную, а, Джо? — И он затянул негромко: «Коты на крышах и на карнизах…»
— Не стоит, — сказал я. — Рановато еще для нецензурных песен.
— Совсем забыл, что я теперь респектабельный, — сказал Тедди. — Когда-то я пел эту песенку во всех фешенебельных отелях Линкольншира. И все ребята, во главе с капитаном, подтягивали. Счастливые денечки!
— Для тебя, может быть, — сказал Реджи. — А для меня это был ад. Сначала — ученье.
Потел под палящим солнцем в колючем шерстяном белье. Затем чистил картошку.
Затем стал самым нерадивым писарем во всей английской армии. Вот тут какое-то время я, правду сказать, был безмятежно счастлив. По крайней мере мне не приходилось иметь дело с заряженными винтовками и прочими не менее опасными предметами. Затем какой-то бесчеловечный чиновник из военного министерства принялся урезывать личный состав штабов, и я из самого нерадивого писаря превратился в самого напуганного рядового. День, когда я снова надел штатский костюм, был счастливейшим в моей жизни. И что же — возвращаюсь домой и узнаю, что подлая Библиотечная ассоциация сделала вступительные испытания в десять раз более сложными, чем прежде, так что женщины и разные типы, которые отсиживались в тылу, получили теперь перед нами преимущество…
— О служебных делах не говорить, — сказал Тедди. — А Библиотечная ассоциация — это служба. Тут нет никаких сомнений. — Он поглядел на меня, протянул руку и пощупал материю моего костюма. — Шерсть первый сорт, — сказал он. — А взгляните на эту рубашку, на этот галстук! Боже милостивый, неужто все по талонам, мистер Лэмптон?
— У него большие связи, — сказал Реджи и поднял, словно салютуя, сжатую в кулак руку. — Голосуйте за лейбористов!
— Бросьте дурить, — сказал я. — Вы же знаете, что Хойлейк терпеть не может политики.
— Это не политика, — возразил Тедди. — Просто поговорка. Реджи, бывало, писал ее мелом на танке, прежде чем ринуться в битву.
— Ни разу в жизни не влезал внутрь танка, — сказал Реджи. — Видел только однажды, как немец открыл люк башни Шермана и бросил внутрь ручную гранату. Чувство безопасности, которое танки внушают на первый взгляд, совершенно иллюзорно.
Честно говоря, я сторонник старой доброй войны на измор, когда ты сидишь в уютном бетонированнрм блиндаже, а артиллерия делает за тебя все дело. Но я так и не сумел убедить в этом генеральный штаб. Мнс все время приходилось наступать — по всей Африке, по всей Италии.
— А ведь я узнал тебя, когда смотрел «Победу в пустыне», — сказал Тедди. — Смельчак с окровавленной повязкой на лбу, бросающий, размахивая саблей, солдат в атаку.
— Было бы неплохо, если бы это был я, — сказал Реджи. — Но я был одним из тех бедняг, которых бросали.
До меня донесся смех директора библиотеки — визгливый, немного бабий.
— Это он так смеется, когда рассказывают соленые анекдоты, — заметил Реджи. — У него на каждый случай жизни свой смех. Почтительный смех, утонченный смех, саркастический смех — когда я скажу что- нибудь, что ему не по нутру… Если бы он был моим сержантом, я бы уж нашел случай подстрелить его. Нет, верно, надо было остаться в армии.
— Все вы, интеллигенты, на один лад, — сказал Тедди. — Никогда не бываете довольны.
Директор библиотеки подошел к нам. Это был маленький человечек с крошечными, так глубоко запавшими глазками, точно они у него провалились внутрь черепа. Ему шел четвертый десяток, но представить себе, что он был когда-то молод, казалось невозможным.
— Развлекаетесь? — спросил он.
— Мы только что заново проделали всю войну, сэр, — сказал Реджи и подмигнул нам. — Мы решили, что нам надо было дать русским стереть с лица земли немцев, а затем самим выступить на сцену и стереть с лица земли русских с помощью атомной бомбы. — Он опять подмигнул нам.
— Слово в слово то, что я всегда говорю. — Директор библиотеки даже пискнул от восторга. — Союзники дорого заплатили за свою ошибку. Когда я был в Германии, я видел, что такое русские. До войны, не скрою, я сам был чем-то вроде коммуниста, но скоро запел на другой лад… Что мы выпьем, мальчики?
— Мы уже заказали, спасибо, — сказал я. — Может быть, вы выпьете со мной?
— А что ж, вы знаете, я не прочь. Они все там в казначействе плутократы, Реджи.
Вечно одно и то же: мы — светочи культуры и знаний, и нам платят так, чтобы только не дать умереть
