позорных маленьких секретов вроде засаленного посудного полотенца или забитого отбросами стока раковины.
— Я пойду поброжу по магазинам, Джоан, — сказал я. — Не нужно ли и вам чегонибудь?
— Нет, ничего. Спасибо, — сказала она. — Почти все лучшие магазины — возле рынка. Доедете туда на автобусе. Остановка здесь совсем рядом. Это междугородный автобус, и ходит он раз в полчаса. Между прочим, ваш продовольственный отдел находится в ратуше. Не кажется ли вам, что я кладезь всяких полезных сведений? — Она взяла кусок сыра и принялась натирать его на терке.
— Что это будет? — спросил я.
— Узнаете в шесть часов вечера, — ответила она. — Надеюсь, это будет нечто восхитительное, но учтите: я ничего не обещаю. — Она бросила на меня равнодушно-ласковый взгляд. — Приятно, что снова надо заботитьея о двух мужчинах.
Я вышел на Орлиное шоссе. Дом Томпсонов, как я убедился, внимательнее оглядевшиеь вокруг, не был расположен в самой высокой точке Уорли или улицы.
Выше по Орлиному шоесе стояло еще одно здание — многоквартирный дом из железобетона и стекла, в котором стекло преобладало над железобетоном. А шоссе Сент-Клэр, от которого ответвлялось Орлиное шоссе, уходило еще выше по склону холма — по меньшей мере на четверть мили.
Дома здесь представляли собой довольно пеструю смесь самых разнообразнкх стилей — от бревенчатых коттеджей с решетчатыми окнами до претенциозных зданий, в белых стенах, зеленых крышах и вычурных чугунных оградах которых мне почудилось что-то испанское. Без сомнения, человеку, знающему толк в архитектурных ансамблях, все это показалось бы, вероятно, каким-то кошмаром, но я не воспринимал Уорли с эстетической точки зрения. Перед моими глазами еще маячил Дафтон: сросшиеся друг с другом домишки с уборными во дворе, дым, от которого вечно першит в горле и чистая рубашка через дватри часа становится черной, и, наконец, никогда не покидающее тебя ощущение, что все это вроде инсценировки романа Диккенса «Тяжелые времена», в которой ты обречен принимать участие. А на Орлином шоссе мне нравилась свежая краска, и новая каменная кладка домов, и то, что при каждом доме есть гараж, и это ощущение благополучия и достатка, приятно бодрящее, как глоток коктейля. Те, кто живет в каком-нибудь Бате и имеет приличный годовой доход, сочтут меня, возможно, наивным болваном, но те, кому приходилось жить в город вроде Дафтона, поймут это чувство легкости и свободы, которое я испытал в тот погожий сентябрьский день словно вдоволь надышавшись кислородом.
Ратуша представляла собой довольно причудливу смесь готики и неоклассицизма в духе Палладио, с зубчатыми стенами, башенками, колоннами и каменными львами. Она несколько напоминала дафтонскую ратушу — так же, впрочем, как и сотни других.
Шагнув за порог, я сразу почувствовал знакомый запах административного учреждения: запах теплых батарей центрального отопления, натертых полов и карболки. Два дня я не дышал этим воздухом и начал уже забывать, какое гнетущее впечатление оставляет этот «запах успеха и угодничества», как охарактеризовал его Чарлз.
Продовольственный отдел ничем не отличался от дафтонского. Длинный прилавок, дощатые столы, картотечные ящики и пестрые плакаты, призывающие к осторожности на дорогах, призывающие сдавать кровь, призывающие вступать в армию. И хотя отдел являлся частью муниципалитета, у него был свой собственный неповторимый запах: здесь пахло, как в магазине канцелярских принадлежностей и одновременно как в кондитерской.
В отделе было пусто — если не считать двух девушек за прилавком. Та, что постарше, темноглазая, пухленькая, повернулась ко мне.
— Вы будете работать у нас в казначействе? — спросила она. — Я видела вашу фотографию в «Курьере». Впрочем, в жизни вы куда интереснее. Не правда ли, Берил?
— Он неотразим, — сказала Берил. Она нахально уставилась на меня. У нее было неоформившееся детское личико и плоская как у подростка грудь, но в ее манере держаться было что-то откровенно вызывающее и бесстыдное, словно, получая школьный аттестат, она сдала и специальный экзамен по всем вопросам, касающимся мужского пола.
— Я буду еще более неотразим, когда вы узнаете меня получше, — сказал я. — Во мне уйма скрытых достоинств.
Девчонки захихикали.
— Вы препротивный… — начала было Берил, но в эту минуту в комнату вошел пожилой человек. В руках он держал кипу продовольственных карточек. Он нес ее с таким видом, точно это была чаша святого Грааля, и атмосфера властно пробуждавшейля женственности и полудетского кокетства, столь же неосмысленного и столь же мило забавного, как возня двух расшалившихся котят, мгновенно развеялась. И все же эта болтовня оставила едва уловимое, но приятное воспоминание, и весь день я носил его с собой, словно чуть приметный след пудры на лацкане пиджака.
Купив все, что мне было нужно, я отправился в парк. Этот парк не был похож на обычные городские парки, которые существуют как бы сами по себе, отгородившись от окружающих их будней, и живут своей строго обособленной жизнью, точно в карантине. Здешний парк, казалось, сливался с городом. Река Мэртон опоясывает южную часть Уорли, а парк расположен между рекой и уорлийским лесом, причем возле Рыночной площади он вытягивается в неширокую ленту, как бы подпуская лес ближе к городу, и кажется, что узкие, мощенные булыжником улочки за рынком все до единой ведут к сверкающей воде и деревьям.
Я опустился на скамейку на берегу реки и вытащил из кармана «Курьер Уорли».
Глядя на воду Мэртона — такую прозрачную, что можно было различить цвет камешков на дне, — я вспоминал грязное подобие реки, струившейся (если можно сказать так применительно к воде густой и вязкой, словно мокрота) вдоль черных набережных Дафтона. С утра целый день шел дождь, и течение было особенно стремительным.
Однако в заводи, ярдах в ста от того места, где я сидел, вода была не просто прозрачна: она чуть зеленела от водорослей. Следовательно, река была настолько чиста, что в ней могла водиться рыба. Я вдруг почувствовал острую зависть к двум мальчуганам, проходившим со своей матерью по тропинке вдоль берега. Они вырастут у этой реки, где можно и купаться, и грести, и удить рыбу. В Ленгдоне, иротекавшем через Дафтон, можно было только утонуть, и тонули там нередко. Вот единственное, чем эта река походила на реку.
Скамейка стояла на берегу, отлого спускавшемся к воде, и отсюда парк за Рыночной площадью снова расширялся, распадаясь как бы на две половины, отдаленно напоминающие букву «В», обращенную к городу прямой стороной. Форма парка производила приятное впечатление, так как казалась природной, хотя и была искусственно созданной. В тот день парк был почти пуст, и мне почудилось, что я забрел куда-то глубоко в лес. Только приглушенный шум уличного движения, доносившийся со стороны Рыночной площади, нарушал эту иллюзию. Часть парка, расположенная по ту сторону реки, была еще более уединенной — всего в пяти мииутах ходьбы от берега не видно было даже городских труб. Но об этом я узнал много позже.
Меня не тянуло читать газету, я хотел было закурить, но раздумал. Жаль было заполнять эти мгновения чем-то обыденно-привычным — они и так были полны до краев. Достаточно было просто сидеть здесь, дышать, глядеть на реку и на деревья — существовать и все.
Я просидел на этой екамейке не меньше часа. Наконец ветер посвежел и меня стала пробирать дрожь. Тогда я ушел из парка и направилея на Рыночную площадь выпить чашку чаю.
Должно быть, я слишком долго сидел неподвижно, потому что, когда я отворял дверь кафе «Сильвия», у меня вдруг закололо ногу как иголками, и я почувствовал, что не могу на нее ступить. Я покачнулся и прислонился к стене, чтобы сохранить равновесие. Это был пустяк, и я тут же оправился, но почему-то это заставило меня увидеть все под другим углом зрения. Точно с глаз спала пелена, все предстало в нестерпимо резком свете, и я отчетливо увидел себя со стороны, словно участника документального фильма — хорошего, добросовестно снятого фильма, ясного, точного, без избитых операторских приемов. На темных булыжниках мостовой зелеными, желтыми красными мазками пестрели растоптанные фрукты и овощи; толстый человек без пиджака размахивал, как тореадор, пурпурным шелковым покрывалом; кучка школьниц пересмеивалась, разглядывая яркую груду нейлонового белья в витрине; церковные куранты по-воскресному меланхолично отбивали часы; у маленькой девочки помочи передника были пристегнуты гигантской английской булавкой, — все это было исполнено огромного значения
