олимпийцев', присоединяясь к сдержанному ликованию сервантов, валенок, прялок, роялей, заборов, шапок…
Кроме четырех рассмотренных нами 'глобальных' типов вовлеченности в аффектированные отношения с миром предметов, существует еще множество локальных случаев такой вовлеченности, проявляющихся лишь в определенных ситуациях. Чтобы дать представление о них, упомянем так называемое 'пропадание'. Это знакомо многим. Человек ищет какой-нибудь предмет, ищет долго и тщательно, стараясь быть сосредоточенным, а потом оказывается, что искомый предмет находился все это время на самом видном месте, которое ищущий чаще всего и внимательнее всего осматривал.
В этом случае мы имеем дело с каким-то временным дефектом восприятия, с временной 'невидимостью' предмета. Предмет буквально 'пропадает' или 'западает' в восприятии, как иногда 'западают' клавиши в пишущей машинке. Говоря иными словами, он временно перестает'производить впечатление'. 'Невидимость' основана на том, что этот предмет как бы 'замолчал', прервал контакт с восприятием, перестал подавать информацию о себе.
Человеку, мучительно ищущему какой-то предмет, который скорее всего лежит на видном месте, лучше всего позвать кого-нибудь себе на помощь или же, если никого нет, выйти из комнаты, а потом внезапно вернуться. Предмет на какое-то время перестанет 'гасить сигналы', его можно застать врасплох - 'застать вещь врасплох', - выражение, которое употребляет Хайдеггер в своем тексте 'Вещь и творение', - кинуться на него, схватить… И что дальше? Как 'наказать' вещь? Как вовлечь ее в узор своих страстей и юрисдикции? В этой ситуации мы еще раз обнаруживаем, что вещь целиком состоит из границ, из непреодолимых препятствий. Всякая вещь это барьер. Она бесчувственна, а следовательно, на ней обрывается мир поощрений и острасток, мир насилия, кажущийся всевластным. Она так податлива, но так глубоко - до сердцевины - анестезирована, что, глядя на нее, мы видим место, где кончается страх. Вещь это нечто существующее, но индифферентное к своему существованию, не желающее ни продлить его, ни оборвать. Вещь, иначе говоря, это не Бог, а святой. Аскеза вещей является, возможно, праобразом и человеческого аскетизма.
Существует, впрочем, несколько вариантов мифа о местопребывании и свойствах 'души предмета'. В том числе есть мнение, что 'душа предмета' находится вне самого предмета. В фольклоре мы встречаем различных существ, 'душа' которых находится вне их - наиболее известен Кощей, чья душа или жизнь спрятана на краю света: на дубе, в сундуке, в медведе, в зайце, в утке, в яйце и, наконец, в иголке, которую надо преломить. Мы видим, что душа Кощея весьма удалена от него. Возможно, что так же обстоит дело и с предметом? А как обстоит дело с нами? Не все ли мы - Кощей? Не умираем ли потому только, что где-то уничтожили незначительную вещицу? Как бы там ни было, можно убедиться, что здесь мы имеем дело с чем-то действительно скрытым. Какие-то внутренние свойства предмета могут, конечно, блеснуть или приотвориться в разных ситуациях, однако 'скрытое' все равно оказывается прямо перед нами, когда мы начинаем размышлять о предмете. И все же что-то определенное уже есть, какая-то точка, и эта точка и есть собственно 'скрытое'. Любая ситуация предстояния перед 'скрытым' создает благоприятную возможность для 'фонтана' предположений.
До этого, рассуждая о предметах, мы употребляли достаточно расплывчатые обозначения: 'душа предметов', 'сущность предмета', 'внутренние или скрытые свойства предмета' и так далее. Утомление, вызванное употреблением этих неопределенных, громоздких и вялых обозначений, заставляет нас слить все эти 'души', 'сущности' и 'тайные свойства' в один общий икс, в одно гипнотическое нечто, такое далекое, непонятно-бегающее, как черная тень девочки с обручем, падающая из-за дома на одной из картин де Кирико. Это 'нечто' можно было бы обозначить словом 'пассо'. Слово это образовано посредством мгновенного стечения ассоциаций - оно включает в себя представления о пассивности и, одновременно, о магнетических 'пассах'. Это некая подспудная, незаметная, 'пассивная активность' предметов.
Если 'пассо' представляет собой умозрительную сущность предмета, то 'пассонарность' является полем проявлений пассо, то есть тем местом, куда еще может 'вскочить' наше восприятие, в то время как с другого конца 'выскакивает' само 'пассо', позволяя нам увидеть себя только на мгновение, как зыбкую ускользающую неопределенную тень. Одновременно, 'пассонарность' является чем-то противоположным той 'пассионарности', с помощью которой мыслители вроде Л. Гумилева сеют беспокойство среди стариков и молодых людей.
Как-то раз, размышляя о всех этих вопросах, я сидел в дачной уборной и прочел на обрывке газеты стихотворение, присланное в газету какой-то школьницей, Стихотворение называлось 'Разворонились вороны':
В первый момент меня поразило, что столь инфантильное стихотворение могла написать ученица девятого класса. Однако потом, вдумавшись в этот текст, я осознал, что он вовсе не так абсурден, как кажется. В этом стихотворении изображается потрясающее явление, явление 'детриумфации'. Что же такое 'детриумфация'?
В книге С. С. Аверинцева 'Поэтика ранневизантийской литературы' приводится богословский текст, где говорится о состоянии, в котором пребывают Солнце, Луна, все другие планеты вселенной, стихии природы и т. д. Это состояние добровольной аскезы, 'трудного служения'. Все эти явления природы якобы производят положенные им движения и действия не механически, а добровольно приняв на себя епитимью, наложенную Богом. Весь космический порядок и есть эта 'епитимья', которую все планеты и другие явления природы несут с осмысленным усилием, с трудом и преодолевая себя, так как сущность их, в общем, отчасти тяготеет к хаосу, из которого они были выдернуты. Таким образом, каждое мгновение их существования представляет собой подвиг, своего рода 'триумф' над собственной неопределенностью. Однако при приближении к концу света, в эсхатологические времена, Бог (как предполагают) отчасти 'стянет' с них эту епитимью. Это хаотическое освобождение вещей, дерегламентация предметного мира и называется словом 'Апокалипсис'. Однако если допустить, что космические тела и явления природы находятся в состоянии постоянного триумфа, то почему бы не допустить, что в таком же состоянии пребывает 'каждый предмет'? Следует тогда признать: 'каждый предмет' есть нечто, что только ценой большого усилия остается собой.
Однако вряд ли он сам производит это сдерживающее усилие над собой, скорее всего он сдавлен со всех сторон специфической средой, которая и удерживает его в его пребывании в качестве именно этого предмета. Эту атлетическую среду нужно бы назвать 'мормо' или 'мормальной средой'. Постоянно пребывающая ситуация мормальности обеспечивает триумфальное осуществление пассо в виде конкретного предмета. Однако возможность детриумфации составляет постоянное содержание этого удерживаемого предмета - пассо несет в себе потенциальную детриумфацию и осуществляет ее при первой же возможности, при любом ослаблении или нарушении равновесия в мормальной среде. Колдун или шаман могут колебать моральную среду таким образом, что пассо предмета высвобождается и принимает другие формы - происходит чудесное превращение предмета.
В рассказе Ю. Мамлеева 'Изнанка Гогена' описывается вампир, вставший из могилы и явившийся к собственной дочери, чтобы сосать из нее кровь. Увидев его, она в ужасе закричала: 'Папа… папочка… что ты?!' В нем, среди небытия, на одно мгновение как бы что-то пробудилось, и он успел словно сверхъестественным голосом вымолвить (сверхъестественным в той степени, в какой его 'естество' было естеством вампира): 'Доченька… да это же не я… не я…', но в следующий момент он уже присосался к ней. Именно предупреждая дочь, что 'это уже не он', этот человек в последний раз был собой.
Почти так же душераздирающе и страшно звучит детский английский стишок в переводе Маршака про старушку, которая в полдень заснула под деревом, а потом проснулась и обнаружила, что она - уже не она.
