Окрошка не рассказывал, он сам с собой говорил. Говорил, сморкался, плакал и шел вперед, во тьму, куда глаза глядят.
- А ты уверен, что это он?
Окрошка не расслышал вопроса, холодный ноябрьский ветер сдул слова и унес куда-то в сторону. Одноногий бродяга шел быстро на трех ногах, одной своей и двух костыльных, Альфред еле поспевал за ним.
- А ты уверен, что это был Алексей Алексеевич? - Альфред догнал
Окрошку и громче повторил свой вопрос.
- Ляксеич, - всхлипнул Окрошка. - Я его по туфлям узнал. Туфли-то я у Малыша одолжил. Сорок третьего размера не нашел. У Малыша сорок четвертый взял…
Окрошка резко остановился и достал из-за пазухи черный лакированный туфель.
- Я его из кустов костыльком поддел… Тот, что рядом с мешком лежал… Правый. А у меня правой ноги нет. Одна левая. Даже в память не наденешь. Ничего, так хранить буду.
- А может он живой? - с надеждой в голосе спросил Альфред. -
Может, без сознания просто?
Окрошка отрицательно мотнул головой и шмыгнул носом:
- Мертвый. Доктор звонил куда-то, говорил, два трупака в морг доставить надо. И шею щупал. Да я и сам видел, мертвый он, Ляксеич.
Я мертвых навидался…
Они стояли посреди темной кривой улочки, освещенной лишь мертвенным светом луны, которая то и дело норовила спрятаться от ноябрьского холода в рваных черных тучах, натянуть их на себя, чтобы хоть чуточку согреться. Но тучи гнал ветер, и они быстро пролетали мимо, уносясь в непроглядную бесконечность, становясь частью этой мертвой жуткой бесконечности.
Окрошка застонал, прислонился к шершавой стене дома и обессилено сполз по ней на грязный тротуар. Костыли с глухим стуком упали на асфальт. Окрошка прижал туфель к груди и затих. Даже шмыгать перестал. Альфред прислушался и не услышал его дыхания.
- Эй, Окрошка, - тихо позвал он. - Окрошка, ты меня слышишь?
Окрошка не ответил, а Альфреду стало страшно, он вдруг подумал, что одноногий бродяга умер. И он испугался, он очень испугался.
Испугался…
…Как тогда в подлеске близ Шугаевки, в котором он затаился, выбравшись из пылающего дома. Он забился под какую-то корягу и дрожал, как осиновый лист. Было прохладно, но Альфред дрожал не от холода. Он дрожал оттого, что остался один, один на один со страшной действительностью и полным незнанием того, что ему делать в будущем и как жить.
Альфред Аркадьевич Молотилов, достигший тридцатитрехлетнего возраста, возраста Иисуса Христа, как любил говорить он, никогда не жил самостоятельно. Ну, почти никогда. Отец всю жизнь проработавший на вредном производстве умер рано, Алику и пяти лет тогда не было, он его почти не помнил. Жил Алик с мамой и не знал никаких забот.
Жили небогато, но особо не бедствовали, не одним только хлебом и картошкой питались. Мама работала бухгалтером расчетной группы в цехе подготовки производства на 'Искре' и небольшую пенсию за отца получала, советское государство при всей своей порочности и несостоятельности, как теперь принято считать, о своих малоимущих гражданах не забывало, заботилось. Жили они с мамой в деревянном бараке в рабочем поселке искровцев, коммунальные платежи не были обременительными, на еду им хватало, а о том, что практически вся одежда Алика была перешита из отцовской, он не задумывался, во всяком случае, стыдно за это ему не было. Впрочем, в те времена все так жили, небогато и ровно. Пока мама была жива, она решала все его детские и юношеские проблемы. Советовала, как поступить в той или иной ситуации, вмешивалась в его взаимоотношения со сверстниками, если того требовали обстоятельства.
В институт Алик поступил легко (опять же плюс советской власти - обучение в ВУЗах бесплатное было), и так же легко его закончил. А когда, только устроившись на 'Искру', тут же потерял работу по причине широкомасштабной конверсионной программы российского правительства, мама поговорила с давним другом семьи, Леонидом
Яковлевичем Цамом, и тот взял Алика к себе в процветающую коммерческую фирму, специализирующуюся на продаже сантехнического оборудования. Алик был парнем неглупым и за короткий срок под руководством прожженного торгаша Лени Цама быстро освоил новую профессию и стал неплохим коммерсантом.
А потом пришли в жизнь Альфреда сумбур и растерянность.
Сначала мама умерла. Совершенно неожиданно.
Альфред пришел с работы, а мама лежит мертвая. Альфред естественно растерялся. Не огорчился, а банально растерялся. Он не знал, что ему делать, что предпринимать и додумался лишь до того, чтобы позвонить своему патрону. Леонид Яковлевич приехал быстро, сказал растерянному
Алику Молотилову слова соболезнования и, убедившись, что толку от него - ноль целых два ноля сотых, взял на себя решение всех организационных и финансовых вопросов, от вызова врача для констатации факта смерти и оформления документов до устроения скромных похорон и не менее скромных поминок, на которых присутствовали только они с Альфредом, да человек шесть соседей по бараку, те, кто пожелал на них прийти. Единство пролетариата к тому времени было уже упразднено, друзья превратились в приятелей, соседи стали просто соседями в буквальном смысле, а родственников у
Молотиловых не было.
Когда поминки закончились и соседи, выпив по последней и произнеся традиционное: 'Пусть земля ей будет пухом', ушли, Леня Цам сообщил
Альфреду по секрету ужасную новость. Он сказал, что в ближайшие месяц-два сворачивает все свои дела в России, закрывает фирму и уезжает в Израиль, на историческую Родину. Это был удар, сильнейший удар, который Альфред воспринял как катастрофу.
- А как же я? - еле слышно выдавил он из себя.
- Ты? - Леонид Яковлевич удивленно пожал плечами. - Ты уже большой мальчик. Я многому научил тебя. Конечно, акулой бизнеса ты еще не стал, но, думаю, работу найдешь легко.
- Но я же… - Альфред не знал, что сказать. - Я же…
- Ты хороший коммерсант, Алик. Ты исполнительный, грамотный работник и неглупый парень. Но… Пойми, свою фирму я тебе передать не могу. Вернее, не хочу. И для твоего же блага. Пока ты был наемным работником, у тебя не было никаких проблем, а если хозяином станешь, придется тебе за многое ответить, как приемнику. Ты же знаешь, сколько всего на фирме? Я чернуху имею в виду. Честно в этой стране работать нельзя.
- Но вы, Леонид Яковлевич…
- И я не исключение. Я тоже работал не совсем честно.
Технологические фирмы, хитрые финансовые схемы, липовые поставщики, мертвые души. Да что я тебе рассказываю? Ты сам все знаешь. Ведь наверняка сопоставлял размер налоговых платежей с реальным оборотом?
Да и не скрывал я от тебя ничего. Или почти ничего.
- Но ведь всегда все было… спокойно. И проверки налоговой инспекции никогда и ничего…
- До поры до времени, Алик… - Леонид Яковлевич тяжело поднялся и вышел в прихожую, вернулся с бутылкой дорогого коньяка, которую, по-видимому, принес с собой именно для этого разговора. - До поры до времени, - повторил он, свинчивая крышку и наливая себе и Альфреду.
- Сейчас у нас бардак, и продлится он еще какое-то время. Но, думаю, что не долго быть в России такому бардаку, рано или поздно, он закончится. Я чую, что перемены не за горами. Я чую… Поверь старому еврею. Сдается мне, что в новом тысячелетии Россией править будет…
Мудрый старый еврей, Леонид Яковлевич Цам вдруг замолчал, не назвал того, кто, по его мнению, будет править Россией в новом тысячелетии. Вместо этого он предложил:
- Давай-ка, помянем твою маму, Алик. Хорошая была женщина.
Сильная. Другого она заслужила своим терпением и любовью, не довелось ей пожить по-человечески…
