одно: мытье полов лежало на мне, а полы в нашем штабе были не крашеные.
Незадолго перед тем наш 'батя' подполковник Якимов был повышен в чине: он получил еще одну звезду на погон и стал полковником. В
Советской Армии это звание - этапное: следующая за ним ступенька - уже генерал! Начиная с полковника, в форме одежды появляется существенное отличие, роднящее его с генералом: это - папаха. Но она входит лишь в зимнюю форму одежды, а летом все офицеры, в том числе и полковники, носили примерно одинаковые фуражки. Поэтому выражение
'дослужиться до папахи' означало вхождение в новое качество - почти как в царские времена дослуживались до 'красной подкладки' (то есть до генеральского чина)..
И вот - надо же случиться совпадению: именно в день моего дежурства по штабу наш свежеиспеченный полковник отправился на вещевой склад в Ворошилов-Уссурийский - получать папаху. И вернулся оттуда в этом величественном головном уборе из серебристого каракуля…
Я уже говорил, что 'Батя' наш лицом разительно напоминал популярного киноактера Олега Жакова. Только ростом гораздо выше, станом прям, строен, широкоплеч, мужественен, и новая папаха была ему чрезвычайно к лицу. 'Полковник наш рожден был хватом', то есть умел хватить по любому поводу чуть через край, а тут повод явно имелся, причем - уважительный. И потому командир прибыл в расположение своего полка в весьма возбужденном и благожелательном расположении духа.
Не могу похвастаться, что я этим расчетливо воспользовался, но минута оказалась исключительно удачная. Постучавшись в его кабинет, я, как положено, попросил разрешения к нему обратиться - и сказал:
- Товарищ полковник, ваш заместитель подполковник Койлер обещал предоставить мне отпуск с выездом на родину и сказал, что вы не возражаете.
- Так точно: поедешь! - весело отвечал 'Батя', и смушки-мерлушки его новенькой полковничьей шапки, которую он не снял и в помещении, радостно сверкнули у него над головой.
- А когда вы приказ подпишете? - снахальничал я.
- Да вот сейчас и подпишу, - ответил Якимов. - Давай зови Рожко!
Рожко был одним из писарей - он как раз сидел в соседней комнате за своим столом и по 'батиному' приказанию тут же отстукал одним пальцем на машинке с 'полутурецким' акцентом' (буква 'Е', в отличие от машинки Остапа Бендера, в ней была, но отсутствовал мягкий знак) такой текст:
/Полагат отбывшим в краткосрочный отпуск с выездом на родину рядового Рахлина Ф. Д. на срок 10 дней, исключая время на дорогу до города Харков. Выплатит Рахлину денежное содержание за… суток// на питание и проезд в оба конца от ст. Ворошилов-Уссурийский до станции Харков в общем вагоне. Снят на время с… по… рядового
Рахлина с доволствия в //части//. Командир// части// - полковник
Якимов'./
//
Тут же 'Батя' свой приказ подмахнул - и дело в шляпе!
Да нет, пожалуй, что не в шляпе, а - в папахе!!!
Многие из получаемых мною писем (от жены, от некоторых друзей) были необыкновенно пухлыми, объемными, за что наш курносый помкомвзвода младший сержант Крюков называл их 'шпиенскими'.
- Рахлин, - шутил он, застав меня за чтением очередной почты. - вам опять пришло шпиенское письмо?
И вот в таком-то послании, которое написал мне закадычный друг
Ленька, - тоже Сержан, но без буквы 'Т' в конце этой своей фамилии,
- этот мой корреспондент обронил некую загадочную фразу, - что-то такое насчет 'кровавого тирана' и 'властолюбивого генсека', по чьей злой воле тысячи людей 'гнили в лагерях', 'были раскулачены и сосланы', 'оклеветаны и раздавлены' и что-то еще в том же духе. К тому времени такие формулировки в печати еще отсутствовали, а по опыту совсем недавнего прошлого было известно, что за подобные высказывания можно легко схлопотать зловещий и продолжительный
'срок'. По тону Ленькиного письма стало ясно: что-то произошло на официальном или, скорее всего, полуофициальном уровне. Но - что?!
Мой интерес, понятное дело, не был праздным: отец продолжал еще томиться в лагере, никто не снял с него клейма 'врага народа'; мама, хотя и вернулась из заключения со снятой судимостью, но ведь всего лишь по амнистии… Ошибочность их ареста или даже хотя бы вероятность такой ошибки никто не признал.
Немедленно я написал письмо домой, заклиная ответить на единственный вопрос: 'Что там у вас произошло?' В том, что некая сенсация была объявлена - сомнений не было. С нетерпением ждал ответа - он, наконец, пришел: жена сообщала, что на заводах и в учреждениях проведены массовые читки некоего 'секретного письма' ЦК
КПСС с текстом доклада Хрущева на закрытом заседании ХХ съезда партии. В этом докладе - страшные факты и цифры террора, который был развязан в годы культа личности Сталина: необоснованные репрессии, пытки, казни, оговоры, расправы над тысячами безвинных людей.
Меня - сына и племянника доброго десятка таких несчастных - нельзя было удивить такими фактами. Но что о них рассказывает власть
- это меня потрясло. Однако почему же у нас, в армии, обо всем об этом - полный молчок? Я быстро рассудил: надо прямо об этом спросить. Государство-то одно. Теперь можно не бояться.
И я обратился к тогдашнему парторгу полка капитану Андреянову
(вскоре его сменит уже знакомый читателю Шутовских).
- Да, - подтвердил капитан, - такое письмо есть, но - секретное; в армии его 'доводят' только до коммунистов.
- Но, товарищ капитан, поймите мое состояние, - сказал я ему. -
Этот доклад слышали на 'гражданке' моя жена, сестра, приятели, самые разные люди, и все они - беспартийные. А я, которому эти сведения нужны, как воздух, я, сын тех безвинных, о которых там как раз и говорится, - я ничего не знаю и вынужден пробавляться теми крохами правды, которые обронили в письмах мои родственники и друзья…
Прошу вас: дайте мне это письмо почитать!
И капитан - о чудо! - обещал поговорить с кем-то в политотделе, и, если там разрешат… И там - о чудо! - разрешили… Впрочем, не стоит уж слишком сильно удивляться: к этому времени на мое имя то и дело приходили телеграммы с радостными для меня новостями: 'Папа реабилитирован', 'Мама реабилитирована', 'Восстановлены в партии без перерыва в стаже поздравляем целуем мама папа'. Политотдельцы, безусловно, все это знали и отказать мне не решились.
И вот я сижу в здании нашей казармы, в комнате партбюро, и капитан Андреянов вынимает при мне из обитого железом ящика тоненькую брошюру в розовой мягкой обложке, предупреждает меня о том, что я не должен разглашать то, что сейчас прочитаю (но расписку об этом с меня не берет), затем оставляет меня одного в этом своем кабинете, на окнах которого - решетки, и уходит,*заперев дверь с той стороны!*
Осмыслим ситуацию: полстраны (если не три четверти) уже осведомлены о содержании этого 'секретного' доклада, вся заграница только о нем и говорит, партийно-государственная тайна превратилась в стопроцентный 'секрет Полишинеля'… А на краю огромной страны, на ее юго-восточной границе, невдалеке от Великой китайской стены сидит под замком в зарешеченной комнате швейкообразный солдатик еврейской национальности, запертый на ключ, на два поворота, чтобы, не дай
