Бог, не сбежал с этим секретом, известным всему свету!
Однако признаюсь откровенно: ни такие шедевры великого Жюль
Верна, как 'Дети капитана Гранта' или '500 миллионов Бегумы', ни
'Морской волк' Джека Лондона, ни обольстительную для шестиклассников
'Тайну профессора Бураго' Николая Шпанова или повесть Александра
Беляева 'Голова профессора Доуэля' не читал я на таком едином дыхании, как стенограмму этого доклада кремлевского болтуна, интригана, авантюриста и прожектера, великого освободителя миллионов советских рабов, пионера демократических преобразований в России
Никиты 'Кукурузного'!
Я, как и большинство советских и антисоветских людей, не понял тогда еще ничего. Но одно стало ясно: к прошлому возврата уже не будет, родителей, как и тысячи других несчастных узников, реабилитировали навсегда.
Я еще не понимал, что и погубили их - тоже навсегда.
Прошло совсем немного времени, и весь личный состав полка - за исключением разве что тех, кто находился в суточном наряде - собрали в одной из казарм, и два-три офицера, сменяя друг друга, чтобы не пересохло в глотке (но все равно варварски перевирая слова) прочитали нам вслух этот доклад. С тех пор едва ли не вплоть до
'перестройки' у 'нашего родного ленинского ЦК' вошло в обыкновение по разным поводам посылать народу такие вот 'откровенные' письма: о прорыве в сельском хозяйстве, 'походе за качество продукции', о пьянстве и хулиганстве, о необходимости срочного технического прогресса 'на современном этапе', обострении идеологической борьбы
'на международной арене' и т. д., и т.п. С течением времени становилось все более ясно: каждый из поводов, вызвавших руководство на откровенность с народом, гораздо значительнее и катастрофичнее, чем изображается в этих 'закрытых письмах'. Почему-то в течение всех этих лет такие документы выпускались всегда в розовых корочках, и у меня сочинилась такая строка:
/Полуправда в розовой обложке…/
Дальше я ничего не придумал, да и нужно ли?
Очень еще далеко было до осознания всей глубины того провала, в котором находилась страна. Многие и по сей день ничего не поняли и сваливают все беды на 'трех мужиков', которые, собравшись в охотничьем домике Беловежья да приняв там для храбрости по доброй чарке, выполнили заказ проклятых имперьялистов из Цэ-Рэ-У Сэ-Шэ-А и распустили 'созданный волей народов великий могучий Советский Союз'.
Глубинные причины развала: утопичность идеи, невозможность отстоять ее каким бы ни было путем, в том числе и внеэкономическим принуждением масс, жесточайшим, неслыханным террором, неизбежное при этом появление у власти и все большее торжество самых мерзких и своекорыстных, глупых и бессовестных человекообразных не осмыслены многими и сегодня.
А истина - именно в утопичности великой мечты человечества о всеобщем рае. Мечтает ли человек стать Богом или хотя бы ангелом?
Вряд ли кто-нибудь хоть слегка рассчитывает на это. А создать земной рай - вознамерились. Нелогично!!!
Сосредоточенные и помрачневшие, шли мы строем с того собрания в нашу землянку-каптерку. В это время у нас опять помкомвзводом стал
Гена Фетищев. Он ли произнес те запомнившиеся мне слова? Да нет, кажется они вырвались у молчаливого, добродушного, но и вспыльчивого
Витьки Андреева. Но само это пророчество помню четко: *- Скоро Маркса разоблачат! -*сказал кто-то из них, потемнев лицом.
А ведь, право, так, в конце концов, и случилось… *Глава 32.**Отпуск с выездом на родину*
Лето и осень 1955 года ознаменовались для меня двумя счастливыми событиями, ярко озарившими будни моей военной службы. Первое - приезд Инны, наш запоздалый 'медовый месяц' (календарный пришелся на последнюю студенческую сессию, мы его совсем не распробовали, а вот теперь это был настоящий 'месяц в деревне' - с приключениями, неожиданными трудностями, их счастливым преодолением, с поездкой в
Ворошилов-Уссурийский 'для сопровождения жены', с молодой и пылкой любовью.
А уже осенью вернулась мама, и мне дали отпуск для свидания с нею. Прошу оценить щедрость советской власти: продолжительность отпуска - десять суток, да еще двадцать - дорога в оба конца страны!
Перед моим отъездом парторг капитан Андреянов сказал:
- Каждый отпускник все хитрит: как бы дома побыть подольше, справки всякие себе добывают… Но ты- то, верю, обманывать не станешь.
Я уверенно пообещал: не стану, вернусь во-время.
В Ворошилове на вокзале познакомился с попутчиком - младшим сержантом Колей, вместе влезли в солдатский бесплацкартный вагон, заняли места. Долгий сладкий путь домой, предвкушение встреч, на станциях - особенно крупных - осторожничанье: не попасться бы на платформе патрулю, не сесть бы по пути на 'губу'. В Чите, помню, хотел выскочить - купить чего-нибудь вкусненького, но лишь высунул нос из вагона - заметил вдали офицера и двух солдат с красными повязками на рукавах и… как мышь, кинулся на свое место.
Зато в вагоне была полная свобода. В одном с нами отсеке ехал матросик с Тихоокеанского флота, а еще - юная и прехорошенькая синеглазка, которую родители усадили в вагон на маленькой станции где-то в Сибири. Усадили - тайно от всех жителей своего маленького поселка: там в нее смертельно влюбился местный уголовник, не давал ей проходу, дико ревновал, и мама с папой решили отправить дочку от греха подальше к родственникам в Челябинск, чтобы спасти от его преследований, от вязкой, докучливой и опасной уголовной любви.
От него-то, возможно, и уберегли, а вот от матросика - не очень: уж так эта парочка быстро спелась, так страстно целовалась… Нашел себе 'объект' и младший сержант Коля: стал ухаживать за еще одной пассажиркой нашего купе - спокойной молодайкой, ехавшей к мужу в какой-то из попутных городов. Из нас троих, служивых парней, держащих путь в одной и той же вагонной ячейке, лишь я остался без пары, но ведь мне и не положено: к жене еду!
Однако где-то под Тайшетом на меня положила глаз влезшая на очередной станции разбитная бабенка. Не в меру говорливая, она сообщила всем нам, что возвращается со свидания с мужем, отбывающим срок в лагере. Вульгарная донельзя, все рассказывала о том, как у них в городке дразнят бурят: называют почему-то 'налимами' и ладошки складывают лодочкой, показывая: 'Налим, налим…' Меня, по-еврейски чувствительного к любому проявлению национальной травли или недружелюбия, внутри передергивало от этих шуточек. К вечеру Коля притулился к своей молодке, матросик - к своей девушке, а скуластая блядь (кстати, сама сильно смахивавшая на бурятку) стала усиленно со мной заигрывать - кидалась с верхней полки подушками… Явно ей не повезло: я остался равнодушен к ее кокетству.
Утром, проснувшись, мы ее не обнаружили: сошла ночью на какой-то станции. Но Колина молодушка недосчиталась своего чемодана, в котором и деньги лежали… На очередной узловой станции сходила в отдел железнодорожной милиции - подала заявление…
