дружил с этими стенами, с этими башнями, с этими книжными шкафами. Жилище Игоря, принаряженная московская квартира, каких тысячи тысяч в русской столице, всякому гостю какими-то микроскопическими взвесями, невидимыми какими-то эманациями давала осознать собственную легкую военизированность.
Чистотой здесь занималась домоработница Анна Михайловна, спокойная, молчаливая и незаметная женщина лет шестидесяти; в родню ее некогда ворвались непобедимые немецкие гены, их размытой силой питалась опрятность Анны Михайловны: ей подчинялось трудное искусство не быть тряпичной старухой, не кутаться, не пахнуть дурно, не забалтываться безудержными пожилыми потоками опыта и жалоб, словом, утратив естественную женскую красу, избегнуть безобразия. Невысокая, сухая как палка. Внятный почерк. Муж, дети, внуки. Всегда застегнута на все пуговицы. Три.
В течение многих лет Игорь очень хорошо чувствовал: впустить в дом чужого человека – почти ожог. Это ощущение, быть может, врожденное. Или было врожденным у отдаленного предка, научившегося передавать его в сперме. Весь мир обжигает, только боли бывают разными: от ласковых троек транзитом через нестерпимые девятки к летальным дюжинам. Но ежеминутно опасаться ожога в собственной цитадели это верх легкомыслия, как если бы крепость на полчаса открыла ворота и… ради бога, ежели хотите, мы можем разместить вашего шпиона на нашей жилплощади, как раз над пороховым погребом. Хотите?.. Сколько вариантов: неопрятные домоработницы, нерадивые, недобрые, вороватые… Выбор прислуги никогда не был сильной стороной русских интеллектуалов, Игорь чувствовал себя несколько выродком. Но он всего-навсего не хотел видеть и слышать прислугу, которая никак не соответствовала тем статьям в древних законах, где ясно говорилась, какой прислуга не должна быть: неопрятной, нерадивой, недоброй, вороватой, болтливой… Цена такому ожогу – не меньше семи, высокая повторяемость, верхний порог неопределим. Анну Михайловну Игорь стремился видеть и слышать как можно реже, несмотря на ее три. Для цитадели три – тоже многовато. Анна Михайловна с пониманием относилась к этому; с каким-то твердым и осмысленным пониманием, даже несколько жутковато, не слишком ли далеко простиралось ее понимание? Впрочем, Игорь почти шестнадцать лет формулировал для себя, что именно понимает Анна Михайловна (хотя и познакомился с ней не более трех лет назад), однако сколько-нибудь связный ответ ему даже не мерещился. Домоработниц тоже было шестнадцать. По одному дню продержалась каждая. Анна Михайловна – семнадцатая.
Без прислуги было неудобно. Время требовалось на безмятежные встречи с Василисой, на те книги, которые хотелось или нужно было читать, на профессиональный апгрейд собственных мозгов. Но то же время нужно было на квартиру, на блистательную и неуютную чистоту ее. Наконец, на инби. Не то, чтобы Игорь всерьез верил в свои любительские умения… Скорее, он не верил в них. Нет, не верил, конечно. Толпа молодой шпаны забьет его вмиг. Да и не толпа даже, а какой-нибудь нежный оригинал, который специально для спарринговых экспериментов просто-напросто накачал правую руку так, чтобы уж раз – и наверняка, чтобы второго раза не нужно было, никакой не пояс, не дан, не кю, а так, могучий мерзавец, наверное, расправился бы с Игорем. О том, что именно несчастливый оборот скорее всего примут еще нечаемые уличные экстремалии, сообщали Игорю его собственные зарисовки столичной жизни в вечернем освещении, да и чужой опыт.
Однажды, еще летом, он чинил в секретариате принтер и внимательно слушал, как рассказывает Ксюша двум другим барышням современную love story: «Очень было холодно, мороз стоял, ноги и попа даже в машине мерзли. Понедельник, потому и показов мало, ну, показ, это когда мамка девочек перед клиентом строит. На выбор. Тут какие-то крутые подъехали, „круизер“ у них, походочка вся такая на шарнирах… Ну мамка нас беречь не стала, потому что когда клиентов много, может же по-человечески поберечь, а эти – ну чисто бандюганы. Даже не выбирают, капусту вынули, отсчитали, ну, она нас зовет из машины. Ленка из Костромы, давно уже на точке работает, по типу права качать: „Я с этими не поеду“. А мамка ей: „У тебя долгу четыреста баксов, давай, не тормози“. Ну, поставила она им четырех девчонок. Меня, Ленку и еще двух. Они ей: „С телом все в порядке? Шрамы, язвы, перетяжки от беременности? Если есть, за возвратом быстро явимся, нам фуфло не нужно“. Она им: „Да что вы, у нас такие красивые девочки, еще не рожавшие, у всех размер груди хороший“. Ну, попробовала она им впаривать, типа: „Только анального секса не надо“. Они только: „Ладно-ладно, грузи давай!“ Ну, ботало коровье, когда бабки отдавала, не спросила насчет анала, теперь хорошо так треплется, с понтом позаботилась. Мы что? Ясное дело, грузимся, а что делать. Ленка мне говорит, типа мол попали на гимор. Эти шарнирные нам: „Не ссыте, мы вообще на день рождения едем, вы у нас за подарок“. Приехали через три часа. Дом такой, круто упакованный, в дорогие мебели обутый. Стол там, виски-мартини, аппаратура классная. Но братвы – человек двадцать. Ну, думаю, точно – гимор. Как бы, думаю, полегче с этим делом? У них там старший был, такой серьезный мужчина. Лицо у него еще такое крепкое. Ну, суровое. Я к нему: „Хочу, – говорю, – выпить с вами“. Он так типа усмехается, глазами щупает: „Ну, – говорит, – давай, малышка“. Выпили. Я к нему на коленки. Прижимаюсь так, трусь, как котяра. Он тихо так говорит, мол не дергайся, ты сегодня только моя. Мне аж полегчало. Этот мой, он такой… ну, страшный. Не то чтобы здоровый бык. Высокий, конечно, мужчина. Ни цепочек, ни гаек, ни потом я видела каких-нибудь наколок. Несидевший, значит. Даже не матюкается. Но они там все его боялись, я тоже его боялась до ужаса. Он как-то так тихо посмеивается, все у него словечки уменьшительные и смотрит на тебя, вроде не грозит ничем таким… А меня все холодок такой пробирает, я так чувствую, что если ударит разок, то моментом убьет, и даже водкой не запьет. Так мне страшно! Нам сначала все нормально, как у людей, дали покушать-выпить. Я все на коленях. Рядом Наташа из Донбасса, – нас, хохлушек, там вообще много, – вся дрожит, у нее третий выезд, у нее такие груди были дряблые, не очень хорошие груди. Ну, эти с первого захода к Ленке: „Давай мы тебя по собачьи отделаем, визжать будешь от восторга“. Ленка принямши уже, она это дело любила, дала жару: „Хрена, мы так не договаривались“. Они ржать, и поволокли ее. Потом он меня к бассейну: „Освежимся,“ – говорит. Мы в воде, Наташку что-то не видно, Маринка тоже раздевается. Она красивая такая была девчонка, волосы черные, во-от такие длинные, свои. Кожа тоже темная, смуглая такая, сама высокая. Тоже россиянка, из Подмосковья. До кризиса где-то за двести – двести пятьдесят баксов шла, иногда даже за триста. Они ее хлопают по ляжкам – что надо. А у них там одна баба была, морда ящиком, здоровая такая, мне, говорит, это девочка нравится, я ее первая буду. Ей, типа, да ты че, ты здесь за главную че ли? А один говорит: „А че? Только здесь давай, мы на лесбос посмотрим“. Ну, баба с мордой не против, а Маринка давай залупаться. Ну, им надоело, одна бурая, другая бурая, работы не видно, тот, который лесбос предлагал, встает, и на нее. Хрусты, мол, отмаксовали – шурши! А то хуже будет. Ну, она баба такая была крепкая, гордая, в стойку встала. Дзюдо она какое-то там год или два учила, все нам пела, что наглому клиенту спуска не даст. Братва – ржать: давай, кричат, разберись с Болтом, мы тебе триста баксов дадим, если ты его уложишь. Этот тоже разозлился. Дура какая-то, надо же по уму, а она с быком себя показать хочет. Ну, она хвать его как-то по- хитрому, и хотела об кафельный пол хрястнуть. Этот Болт развернулся, да как шваркнет Маринку головой об стену. За волосы, значит, схватил ее и конкретно по зубам разок навернул, еще раз и третий раз воткнул, тоже по зубам. Бросил ее, она лежит на кафеле, хотела на этот кафель здорового мужика бросить, а теперь лежит на нем, вся в крови, мослы разбросаны. Мой мне говорит: ну, пойдем. Вышли мы из бассейна, а Маринку братва туда скинула, как мешок с костями, натурально – мешок с костями. „Сергей, – говорят, – вылез, теперь эту соску освежим“. Мой положил меня, кровать там была еще такая, что ну просто как у помещиков на свадьбу. Мягкая такая постель, большая, шелком шуршит конкретно, он на меня забрался и говорит: „Будешь мне пальцы смоктать“. И три пальца в рот мне сует. Я чуть не рыгнула. Жалко, водки мало выпила, пошло б полегче. Но, думаю, все лучше я ему пальцы обсмокчу, чем так, как Маринку… – услышав такое забавное слово, обе барышни, внимавшие Ксюшеньке, весело засмеялись, – Ну, оттрахал он меня, ничего, кстати особенного, хоть он там и весь из себя такой по типу жуткий. Покурили, заснули. Утром братва еще не вся очухалась, надо сваливать. Где, думаю, девчонки? Они у стола. Ленка, стерва, еще вся мутная, говорит, шесть человек через нее прошло, внизу все стонет, а жратву себе в сумочку – шасть! Я говорю: „Сваливать надо со скоростью света“. Погоди, говорит, тебя ждали, они типа предупреждение хотят вписать. Маринка, вся черная, передний зуб сломан, на полу лежит. Ей, значит, ночью два стакана водки влили и оставили так лежать. Наташка тоже лежит, как падаль, вся пластом, значит, лежит, я спрашиваю: „Ну чего, убили, что ли?“ – и сама так вся сжалась. Ну страшно же! Нет, Ленка, пьяная, мне говорит, двое хохлов ей сказали: „Мы тебя не трахать взяли, а бить“. Ну и били, понятно, ухо синее, лицо в крови, коленки в крови, за бок держится, чуть живая. Бык здоровый к нам выходит: „Шмары, – говорит, – дешевые! Если своим пожалуетесь, мы их завалим и до вас доберемся. Мы Сергеевские. Так и скажите. Всосали? А теперь вон отсюда!“ Мы и рады, что хоть живы. Ушманались оттуда, Маринку держим, Наташка, вроде, сама идет.
