Я с этим согласен. Я в это верю. Потому что если у фотографии нет души – она ничто. Но фотография – во истину божественное изобретение. Для большинства, правда, фотография это не более чем носитель некой частички памяти. Но для меня фотография – это искусство, прежде всего. Способ, даже скорее инструмент, с помощью которого я могу показать другим ту красоту, которую вижу сам. Показать им то, что они навряд ли увидят сами.
Нажать на стартер после того как полчаса ты подбирал подходящий угол, настраивал резкость, четкость, выбирал фильтры и цвета, переставлял предметы – это не просто облегчение или удовлетворение. Это вечность в одной секунде. Это красота в вечности. Это смысл и цель существования.
Музыка давно умолкла. Но даже тишина этой квартиры была наполнена музыкой. Как будто я слышал забытые в воздухе ноты. И эта музыкальная тишина была солнечной, сухой, яркой и горячей, как кровь.
Незаметно в эту музыку вплелась трель дверного звонка. Как чертовски быстро летит время. Должно быть, это уже Лоренс.
Так и есть. Он безмолвно замирает, когда я открываю ему дверь. Я явно не тот, кого он ожидал увидеть.
Ну, извините. Я конечно не Паганини, но чем богаты, тем и рады.
Он так и не смог ничего сказать. Я пригласительным жестом шире распахнул дверь и подтолкнул его к входу.
– Доброе утро, Лоренс. -…доброе утро…
Вопросительный взгляд. Какой непередаваемый редкий цвет глаз – цвет сирени. Руки чешутся. Фотоаппарат. М. Сладость.
– Заходи. Я сейчас все тебе объясню.
У его родителей должно быть нет с ним никаких проблем. Лоренс послушно разулся и прошел за мной в зал, где стоял Луи, удивленно разглядывая ту хрупкую конструкцию и композицию предметов, которую я составил.
– Эрика вчера срочно вызвали в Бостон. Почти сразу, после того как ты ушел. Он не оставил твоего телефона – он как-то их все держит в голове! У него даже нет записной книжки! Я бы позвонил тебе. И еще… вчера Эрик не хотел тебя обидеть.
И он очень расстроился, что ему пришлось уехать, не поговорив с тобой. Но он предупредил, что ты придешь. Он хотел, чтобы ты играл на этом рояле. Чтобы ты играл Шопена.
Он смотрит на меня. Так, как будто бы я его только что ударил.
– Извини, – зачем-то говорю я. Отворачиваюсь и прячусь за фотоаппаратом. -Ни я, ни он не хотели тебя обидеть.
Лоренс качает головой и отводит взгляд.
– Я поиграю… – он проскальзывает мимо меня к Луи с подозрением глядя на объектив. И тут я понимаю. Объектив направлен на рояль. А за роялем сидит Лоренс.
Сложить два плюс два легко, но далеко не всегда приходит в голову это сделать.
Он достает резинку, чтобы завязать непослушные шелковистые волосы.
– Не надо! – Господи, почему некоторые люди так бесстыдно прекрасны?! Хочется бесконечно смотреть в эти удивленные глаза. Хочется владеть этой красотой и не выпускать из рук, чтобы любоваться вечно. Я бы мог влюбиться, если бы для этого нужна была только красота!
– Почему?
– Можно я тебя сфотографирую? Пока ты играешь? С распущенными волосами тебе очень идет.
Он смотрит слегка испуганно и смущенно. Потом кивает.
– Мне все равно.
Я поспешно заглядываю в калейдоскоп объектива. Его пальцы ложатся на клавиши.
Чем-то мы похожи в этот момент.
Мои пальцы вздрагивают. Шопен. Я уже выучил это имя. Лоренс начал с того места, где оборвал мелодию вчера. Я отхожу от фотоаппарата, достаю сигареты и выхожу на балкон. Балкон нависает прямо над перекрестком.
Весна. Теплый ветер. Машины. Лужи.
Ветер врывается в зал за моей спиной и танцует с занавеской под Шопена. Курю. Я не знаю почему, но мне вдруг стало страшно.
Этот мальчик, Лоренс, слишком красивый и хрупкий, чтобы выжить в нынешнем мире.
Слишком нежный. Прямо как Эрик. Им следовало бы жить века два назад, когда боль и сила еще не стали культом. Так мне показалось еще вчера. Но сейчас… я почувствовал в Лоренсе силу. Или это была сила Луи? Я не знаю.
Мне жаль, что наши дороги с ним разойдутся навсегда через две недели. Я надеюсь, есть тот, кто будет его беречь и защищать.
Жестокий мир. Ничего не поделать. Боль закаляет. Боль делает сильным. Но кажется вот здесь, передо мной в этом юноше воплотилась истинная сила. Истинная сила невинности, чистоты и высшего понимания. Хотя эта сила, кажется, была разбужена вчерашней болью.
Выкидываю окурок.
Боль, боль, боль. Все только и знают это слово.
Боль это культ. Любовь – банальность. Любовь к боли – повсеместность.
Все забыли об остальных чувствах. А они есть.
Вхожу обратно в комнату, но не закрываю дверь на балкон. Эти воздушные нежно-бежевые занавески слишком красиво танцуют с ветром.
Мелодия кончилась. Не глядя на меня, Лоренс пролистал ноты и начал новую. Иногда я жалею о статичности фотографии и думаю, не податься ли мне в режиссеры. Снова объектив. Вот отсюда – силуэт на фоне светлого прямоугольника балкона и трепещущих занавесок. Да. Волосы слегка развиваются. Шопен. Да.
Резкое движение пальцем и момент навеки вмерз в мою фотопленку.
Вот отсюда почти наоборот – видно каждую мелкую черточку. Даже свет, отраженный в полуприкрытых сиреневых глазах. Тонкий профиль, пальцы, бьющие по клавишам. Да.
Слегка правее. Немного ближе. Чуть-чуть резче. Еще резче. Да. Мелодия обрывается.
Лоренс протягивает руки к нотам, низко опускает голову, безуспешно пытаясь спрятать лицо. С ресниц срываются слезы. И, раньше, чем я понял что делаю.
Раньше, чем капля ударилась о белоснежную поверхность, я снова нажимаю на стартер.
Слеза разбивается, и я почти сразу нажимаю на стартер снова. И еще раз. Он закрывает лицо руками. Снова. Он вытирает слезы с рояля. Последний раз и я силой воли отрываю себя от объектива и подхожу к Лоренсу. Не смею коснуться его.
– Что случилось? -…не говорите Эрику что я плакал за его роялем…
Kapitel 19.
Я пойду к нему снова. Просто потому что я не могу иначе. Я люблю его. Я люблю Луи. За эти несколько недель я прожил по-настоящему больше, чем за всю свою предыдущую жизнь, как ни смешно это звучит.
Мне хорошо рядом с ним. Он кажется таким же оторванным от этого мира, как и я.
Он был первым, кто слушал меня и, кажется, последний. Рядом с ним музыка приобретает смысл и цель. Сама жизнь приобретает смысл и цель.
Но он отверг мою музыку. Отверг ради своего друга… Но что может быть важнее музыки? Я не знаю. Я чувствую себя как слепой котенок. Я еще так многого не знаю.
Не понимаю. Не вижу. И в тоже время я чувствую, как нечто несоразмерно большее давит на меня, ждет, пока я открою глаза, ждет, пока я пойму. А я не могу… И оно давит все сильней. И, кажется, если я не пойму в ближайшие секунды, то меня просто раздавит…
Я думал, что я уже выучил уроки боли вместе с уроками игры на фортепиано. Но оказалось, что я плохо учился. Больнее безнадежности может быть убитая надежда.
Так зачем я иду туда снова, если Эрику это тоже не важно? Не знаю. Надежда еще не умерла. Вдруг? Вдруг?
