– Я не уверен в том, что понимаю, что произошло между ними…
– Жаль. Но я постараюсь. Передайте Эрику, чтобы позвонил мне, как только приедет.
Мне – это Николя Шонсье.
– Да. Обязательно.
– До свидания.
– До свидания. Спасибо что позвонили.
– Не за что.
Короткие гудки. Как жестоко. Кажется, Николя Шонсье был зол. На меня или на Эрика, я так и не понял.
Лоренс, который больше не играет на фортепиано? Когда это прекрасное утро превратилось в липкий кошмар?
Вина. Слово тяжелое как свинец. Быстрое и беспощадное как пуля.
Виновен.
Виноват.
Если бы я только не приехал. Он бы играл до сих пор. О…
Хватаюсь за голову. Курить. Спокойно курить. Пить кофе.
Бездействовать.
Что я могу сделать? Эрик из одного с ним времени. Из того же времени что и Луи.
Из 'когда-то давно', когда все было по-другому. Я из 'теперь'. Я могу понять Эрика без понимания. Может быть даже Лоренса. Но связь между ними… их отношения… увы, но нет. Поэтому я не могу понять, что же было разрушено.
Но я чувствую эту вину. Пронзительную и пронзающую.
Я не должен был приезжать без предупреждения. Не должен был. Никогда. Это была дурацкая идея.
Тяжело вздыхаю.
Что толку плакать у разбитого корыта?
Kapitel 21.
Я сидел напротив Него. Напротив фортепиано. Я знал, что его скоро продадут. Я попросил Мсье Шонсье помочь мне.
Я сидел, глядя на закрытую крышку, и слышал музыку. Как будто все звуки, которые я когда-либо извлекал из этого нежного инструмента хранились в воздухе, и теперь они лились на меня непонятным громом настраивающегося оркестра. Бах, Шопен, Брамс, Моцарт, Шуберт… Будто там, под закрытой крышкой, клавиши нажимались сами собой, играя несколько мелодий одновременно в восемь невидимых рук.
Я спрятал лицо в руках. Я не мог больше это выносить. Эту огромную силу, это давление, эту жалостливую мольбу, этот зов вернуться.
Я не вернусь.
Я не могу.
Я просто бессильно плачу и слезу капают на ковер, просачиваясь сквозь пальцы. Я слабый. Я хочу защиты. Но мне ее никто не дает. И не даст. Я знаю. Мне страшно.
И я устал. Устал болеть, грустить и бояться. Я хочу покоя. Я так устал.
Иногда мне кажется, что без музыки я совершенно пуст. Пуст и глух изнутри. С другой стороны, когда я играю, я так же пуст. Поэтому ничто уже не имеет значения.
Я должен продать фортепиано. Я не хочу больше играть. Я больше не могу.
Возможно, в этом виноват Мсье Розетт. Возможно, все было предопределено с самого начала тем, что у меня просто нет таланта. У меня просто ничего нет…
Я уже не могу прикоснуться к своему пианино. Оно знает, что я больше не буду на нем играть… вообще не буду играть…
Это ужасно и в тоже время легко.
Уже сколько дней я сижу перед моим обреченным фортепиано и жду. Жду, когда его увезут. Как будто сижу у постели больного, который вот-вот должен умереть.
Звонит телефон. Я вздрагиваю. Неужели…?
– Ало?
– Здравствуй, Лоренс…
Слезы застилают мне глаза, и я поспешно кладу трубку.
– Я не хочу слушать вас, Мсье Розетт…
Снова закрываю лицо руками.
Я бы хотел исчезнуть. Просто запереться в этой комнате и никуда не выходить и ни с кем не разговаривать. Запереть себя в бесконечном покое одиночества. Когда я один мне не надо никем быть, не надо ничего уметь… Не надо ничего бояться. Не надо ничего.
Но, наверное, это было бы бегством.
Хотя какая мне разница.
Я сижу почти неподвижно и, мне кажется, я сошел с ума. Это столь многое объясняет!… Да. Заберите меня в приют для душевно больных! Ибо я болен душою.
Я найду там покой. И, быть может, боль мою действительно вылечат. Я буду рад с ней расстаться.
Так я сижу, час за часом, день за днем перед закрытым фортепиано и слушаю отголоски музыки. Это похоже на звон в ушах, когда оркестр уже отыграл.
Я поднимаю глаза и снова смотрю на фортепиано. Глупо, но в этой тонко отделанной громаде заключена моя жизнь. Моя цель. Все, что когда-либо случалось со мной. Я смотрю, смотрю, смотрю, смотрю… бесконечно. И как будто это уже закончилось… и в тоже время… я не могу это отпустить.
И я слышу эту музыку… эти ноты, замороженные в стекло воздуха. Они сводят меня с ума. И я снова опускаю голову.
Брамс… Бах… Бетховен… Шопен… О! Эта нежность Шопена… Как будто я вижу, как пальцы легко касаются клавиш… и клавиши живые – теплые, как чья-то кожа.
Шопен всегда был моим идеалом… То, как он писал… то, как он играл… Мне кажется, я могу играть его ноктюрны до конца дней своих…
Шопен…
Я вдруг понимаю, что я действительно слышу Шопена. И снова, в который раз я поднимаю глаза на свое проклятье… или все-таки благословение?
Кто-то играет…
Кто-то сидит за моим обреченным фортепиано и играет.
Кто-то?
Я не смею вздохнуть. Я не смею закрыть глаза даже на миг. Вдруг растает? Вдруг окажется плодом моего подгнившего воображения?
Мсье Эрик Розетт.
Я вижу как расслаблено выглядит его спина, как волшебно, плавно скользят его руки.
Музыка околдовывает. Она затягивает. Мне хочется обнять ее, но я не смею. Мне хочется слиться с ней, но я боюсь, что тогда я не удержусь от желания коснуться клавиш снова. Я не смею подняться.
Я не могу быть так близко к нему. Я не умею.
Революционный этюд обрывается тихо, как колыбельная.
Мсье Розетт резко поднимается и поворачивается ко мне. Его тяжелые темные волосы бьют его по плечам. Его лицо наполнено гневом и бесконечной печалью одновременно.
– Лоренс!
Я молчу.
– Лоренс, почему…
– Не надо.
Он замолкает.
– Лоренс.
Не надо. Но я не могу это выговорить. Не успеваю. Он подходит и обнимает меня.
