Зазор и впрямь был широким, а главное, длинным – Груздь и Орешник могли оба, не толкаясь, глядеть в него, озирая сквозь щель почти весь двор баньки. Благо он небольшой был, двор, – прудик оказался крохотный, едва ли больше пяти локтей в ширину, от края его к задней двери бани вела присыпанная песком тропинка. Тропинку эту прямо сейчас подметала баба-истопница, дюжая, будто кнежий дружинник. Из трубы на плоской крыше деревянного сруба вовсю валил дым, а из отдушины под самой стрехой – пар: упарились, видать, девицы, запросили пощады. Значит, вот-вот выйдут...
– А кто... – начал Орешник, и Груздь опять зашипел:
– Ш-ш! Слышишь?
Орешник прислушался. Из бани, изнутри, доносились звуки – приглушенный смех и девичьи голоса. Тонкие голоса, высокие, молодые... В паху у Орешника сладко заныло, он дернул было рукой, но тут же опомнился, стиснул пальцы в кулак.
Они сидели, не шевелясь, на корточках, под надежным покровом густой листвы, почти не дыша, во все глаза глядя то на бабку-истопницу, то на запертую дверь. А потом вдруг дверь распахнулась, и стайка хохочущих, раскрасневшихся девок в одних сорочках высыпала во дворик и с веселым щебетом кинулась к пруду.
– А ну, Аська, догони, догони! – кричала самая младшая из них – сероглазая Младка, которой только этим летом пятнадцатый год минул. А все равно уже ладной была девка, хоть и болтала и хохотала еще, ровно дитя: тонкая хлопковая сорочка почти не скрывала ее полного, уже не девчачьего, но женского тела. Подбежав к краю пруда, девчонка взмахнула руками и плюхнулась в воду, будто птичка подстреленная, так, что брызнуло во все стороны на траву, на песчаную тропинку, даже на частокол – Орешник невольно отпрянул, а Груздь, беззвучно хохотнув, отер с носа блестящие капли. Две другие Умысловы дочки, тоже смеясь, поспели за младшей, хотя и не так споро. Самая старшая, Улыба, сперва попробовала воду босой ножкой, брезгливо поджала пухлые губки.
– Холодно! – пожаловалась и завизжала, когда две другие, хохоча, стащили ее с края вниз. Истопница глядела на балующихся девок, покачивая головой и бормоча себе под нос: дескать, здоровые девки уже, все трое на выданье, а все – ровно детвора... Хотя Орешник, по правде, не слушал толком, да и не смотрел сейчас на истопницу – он глаз отвести не мог от юной, крепкой девичьей плоти, обтянутой враз намокшей тканью сорочек, так, что можно было взглядом обвести каждый изгиб, каждую сладкую складочку, и чудилось – руку только протяни, и ладонь заполнится...
– Аська-то как хороша, – прошептал Груздь у Орешника над ухом. – Ты глянь только, какие у нее...
– Медка! – пронзительно закричала вдруг вертлявая Младка, отмахнувшись от резвящихся сестер. – Медка, ну где ты там? Иди к нам!
– Не кричала бы ты так, девонька, чай не на лугу, – строго сказал истопница, но девчонка даже глаз в ее сторону не скосила – этой ли смердячке указы раздавать ей, любимой дочке кнежьего воеводы Умысла. Сердито стукнула кулачком по темному от воды песку и снова крикнула:
– Медка, ну! Рассержусь!
И тогда задняя дверь бани распахнулась снова.
Не так широко, как прежде, и совсем тихо. Девушка, вставшая на пороге, повременила немного, обводя взглядом огороженный двор – ровно волчица, тянущая носом воздух кругом своего логова. Потом ступила на желтый песок босая нога, медленно ступила, будто на тонкий лед, и так спокойно, словно умела ходить хоть по облаку, хоть по воде. Потом другая нога, и две они разом, вместе, маленькие эти белые ножки, будто выточенные из драгоценной кости невиданного прекрасного зверя, были краше изгибов всех трех Умысловых дочек, взятых разом, краше снов, которые будили Орешника по утрам в последние годы, краше всего, что он только видел за все свои семнадцать весен.
Девушка постояла, словно в раздумье, слегка поджимая крошечные, розоватые от пара пальчики. Потом пошла вперед, шелестя сорочкой, спадавшей едва до колен. Тогда только Орешник сумел вдохнуть – а потом и поднять взгляд, выше, выше...
Пока запоздалый вдох комом не встал в горле.
Она...
Ох, Черноголовый забери!
Оцепенение, охватившее Орешника, отпустило разом – так, будто все косточки повыдирали из тела. Он не знал, что хотел сделать – отпрянуть, вскочить, закрыть рукой глаза, а то ли врезать Груздю по уху за то, что не предупредил. Да только Груздь и сам не знал – это Орешник понял вдруг, услышав, как тот ахнул, вжимаясь лицом в зазор между бревнами еще крепче.
– Ох ты, молния разрази... Глянь, глянь, какая! – прошептал он хрипло, почти простонал, и Орешник невольно вновь посмотрел туда, куда и он... на нее.
– Медка, Медочка, ну иди к нам, водичка такая хорошая! – щебетала Младка, а ее сестры, даже смурная Улыба, хором ей вторили. Подруга глядела на них, стоя посреди тропинки от бани к пруду, но ближе не шла, только улыбалась им – так, как мать улыбалась бы, глядя на забавы любимых чад. Глянув на бабку- истопницу, улыбнулась снова, и та перестала ворчать даже, просияла в ответ – да и можно ли не просиять, когда на тебя глядит такая...
И едва Орешник успел об этом подумать, как она опять повернулась, словно бы к девушкам – и посмотрела ему прямо в глаза.
Орешник услышал треск и тогда только понял, что повалился назад, ломая кусты и раздирая штаны в клочья. Из-за частокола донесся испуганный визг, а потом – басовитая брань истопницы. Груздь взвыл от отчаяния и сгреб Орешника за шиворот.
– Ах, чтоб тебя! Бежим!
Орешник попробовал встать и снова упал, неловко, на левую руку – да так, что плечо проткнуло болью. Ладонь стала мокрой и заболела, когда Орешник оттолкнулся ею от земли, пытаясь снова встать – на этот раз, слава Радо-матери, получилось. Груздь уже вовсю улепетывал сквозь кусты, ветки трещали спереди и справа, визг позади не становился тише, но басовитая брань отдалилась – бабка побежала за ворота, ловить наглецов да волочь на расправу. Мысль о расправе вернула Орешнику власть над собственным телом. Подобравшись, он ломанулся вперед, будто медведь сквозь малинник, вылетел на дорогу, чуть было не сбив с ног какую-то женщину, отпрянул, отчаянно огляделся, увидел мелькнувшую впереди огненную макушку Груздя – и кинулся за ним... чтоб убить, на месте взять и убить – так он тогда думал.
Истопница, по счастью, не видела их – а не зная, за кем гонится, не стала преследовать, довольствовавшись тем, что отогнала наглецов от забора. Вскоре Груздь с Орешником стояли в рощице за речкой, упираясь ладонями в колени, тяжко дыша, и глядели друг на дружку с неподдельной ненавистью.
– Ты дурень! – рявкнул Груздь, когда обида и разочарование отпустили наконец горло. – Шарахнулся, будто бешеный, шуму наделал! А если в поймали?!
– Сам ты дурень! – накинулся на него Орешник: сгреб приятеля обеими руками за грудки да тряханул так, что тот заморгал. – Ты почему мне не сказал, что там Древляновна будет?
– Так я не знал! Я видел, как Умысловы девки в баню входили, а ее не видел... вот так повезло, а, как повезло-то?! Увидать саму Медовицу Древляновну в одном исподнем... а ты взял и напортил все!
Он говорил так обиженно, как лет этак восемь тому, когда Орешнику случалось по неосторожности разрушить домик из опилок и глиняных черепков, который они вместе строили. Для Груздя что домики из опилок мастерить, что за девками в бане подглядывать – все равно было забавой. А еще он не понимал... он, кажется, вправду не понимал, что они только что сделали. И от одной это мысли Орешнику стало так тошно, страшно и гадко на душе, что он отпустил Груздя и отступил на шаг.
– Дурак ты, – сказал он глухо. – Дурак.
– Чего это я дурак? А у тебя вон кровь... исцарапался. Глянь, сильно как течет.
Орешник тупо посмотрел на свои изодранные ладони. И на одежду... ох ты... нет уж, отец никак не поверит, что этак извозиться и изодраться можно было, переписывая числа из расходной книги. А уж мать...
Но об этом он думал теперь отстраненно и равнодушно, без тени давешнего беспокойства. Что мать – накричит, да и делов. Что отец – ну, выдерет... не впервой. Из ума Орешника не шло другое теперь: глаза. Глаза Медовицы, Древляновой дочери, темные, жаркие, будто пасти псов Черноголового. И совсем не злые, не испуганные, не устыдившиеся того, что поймали в зазоре бесстыжий взгляд... спокойные. Ласковые
