пойду...
– Куда ж ты пойдешь? Сама сказала: ни дома, ни родителей у тебя нет. Побираешься да на базарах воруешь. Сегодня я тебя поймала, да повезло тебе, я добрая. А ну как завтра схватят тебя кнежьи дружинники – что тогда? Руки тебе отрубят да в темницу бросят, там и помрешь.
И так ласково, так нежно она это говорила, и гладила, гладила девочку по голове.
Иволга повернулась и посмотрела вдруг на Орешника, кажется, только теперь его заметив. И столько страха, столько мольбы и муки было в глазенках ее, что внутри у него все съежилось. Да на что сдалась его ведьме-жене эта несчастная девочка? Какое зло на сей раз задумала, тварь подлая?
Он подумал, что настал час наконец-то проявить хоть толику твердости; рот уж раскрыл, чтоб велеть жене не силовать дитя и не стращать, но тут Медовица подняла на него глаза. И – как всегда, будто отрезало, все мысли из головы тут же повылетали. Беспомощно Орешник смотрел, как Медовица выводит девочку из горницы, крепко держа ее за руку, и на самом пороге уже снова поймал Иволгин взгляд – пронзительный, взывающий к милосердию...
– Где девочка? – спросил Орешник Медовицу тем же вечером, когда вошла она в спальню и стала расплетать косы.
– В чулане, – отозвалась та, поглядывая на себя в зеркало, водя гребнем по роскошным своим волосам. – Упрямится, негодная. Сбежать хотела, так я ее заперла – денекдругой посидит, одумается.
– На что она тебе сдалась? Зачем ты ее силуешь? Медовица не ответила ничего. Вместо этого обернулась, встала, стянула сорочку через голову. И хотя не юной была она уже, у Орешника вновь от одного лишь вида тела ее перехватило дух – ровно как одиннадцать лет тому, когда подглядывал за нею в бане, не смея и помыслить, что белое это тело однажды само дастся ему в руки. Медовица постояла перед ним немного, положив руки на широкие бедра, покачиваясь на носках, потом повела ладонями выше – по животу, по-девичьи тонкой талии, будто и не рожала вовсе, подхватила руками большие, сочные груди, пальцами придавила вишневые соски... Орешник вскочил и кинулся к ней, схватил, сжал. А она засмеялась чуть слышно, откидывая голову в сторону, подставляя его губам лебяжью шею.
Как ни крути, а похоть Медовица Древляновна будила в Орешнике столь же легко и играючи, как и страх.
Девочка-приблудка так у них и осталась.
Уж неведомо, что там наговорила ей злая женщина, чем запугала, что посулила, – а осталась Иволга и сбежать не пыталась больше. Медовица отделила ей горницу рядом со своей, всем сказала, что девочка эта теперь – дочка ее. Соседи потолковали про это немного, да и угомонились – все знали, что после рождения быстро умершего четвертого сына Медовица больше забеременеть так и не смогла. Не всякая в на ее месте взяла приемную дочку; умилялись соседи Медовицыной доброте. И никакого удивления ни в ком не мелькнуло – а только того Медовице и надо было.
Вскоре Орешник понял, что к чему. То, что увидела его жена в роще, то, что высматривала день за днем вокруг и что, должно быть, показал ей вертлявый клубок воска в холодной воде, когда ворожила, – все это велело ей взять себе ученицу, которой сможет она передать свою нечистую силу. Каждый день теперь Медовица спускалась в погреб вместе с Иволгой и подолгу сидела там с нею – другим говорила, что обучает девочку хозяйству, показывает, что где лежит да как муку с соленьями правильно хранить. Днем, бывало, сидели рядом вместе в светлице, и учила Медовица девочку читать – когда кто-то видел, то сказки, былины и песни. А когда не видели, или они думали, что их не видят, то читала Иволга вслух заговоры и наветы, от одного только звука которых у Орешника дыбом волосы на затылке вставали.
– ...дай мне ключ дверь отпереть, где зверь лежит страшный, древний, звать его тоска. Отпущу его и пошлю на раба моего, пусть он по пятам за ним ходит, тяжкой тоской изводит... А дальше...
– Слово мое крепко, – говорила Медовица строго, и Иволга, краснея, шептала:
– Слово мое крепко...
А Орешник, стоявший у приоткрытой двери и глядевшей на них, чувствовал холодные кусачие мурашки на руках.
Не ему одному не нравилось то, что в доме их стало происходить. Цветана поворчала немного, но успокоилась – дочериным прихотям препон чинить не привыкла. А вот Желан со Златом встретили новоявленную сестрицу холодно, недобро. Сперва им, конечно, любопытно стало, ведь никогда у них не было сестры. А сестра, они себе так мыслили – это такая большая кукла, которую можно бить и толкать, а она станет кричать и плакать – ну, веселье какое! Первые дни ходили за нею по пятам, потом, осмелев, стали дразнить да пинать, за подол и за косы дергать. Особенно старался Желан, и Злат, во всем наследовавший старшему братцу, не отставал. Стоило Орешнику выглянуть за порог и увидеть Иволгу во дворе – непременно за нею волоклись то один, то другой, а то и двое разом. Сперва оно все вроде необидно было, не со зла. А потом Орешник как-то зашел за амбар – дворовой ему сказал, там сзади крыша прохудилась, он хотел посмотреть, – и увидел такое, что так и встал на месте.
Иволга лежала на земле, съежившись, обхватив коленки руками и туго натянув на них порванную юбку, и шипела, будто злая кошка, загнанная собаками на плетень. Черные глаза ее сверкали зло, но не такая это было злость, как в Медовицыных очах, когда она кого взглядом пригвоздить к стене надумывала. Это была такая злость, которая появляется от отчаяния, когда ничего другого не остается уже, кроме как шипеть и злиться. По оба бока от Иволги стояли Злат и Желан. У каждого в руке была длинная хворостина, и этими хворостинами они мерно, дружно, слаженно охаживали девочкины бока – Злат левый, Желан правый. Она, видать, пыталась вырываться и вертеться, потому что платье ее было все в грязи от подошв, заставлявших ее лежать смирно. Она и лежала теперь, вздрагивая, но не кричала, не плакала, только глядела так люто и с такою тоской, словно птица из тесной и грязной клетки.
Долго Орешник смотрел на это – уж всяко дольше, чем надо было. Сам не помнил, как потом сорвался с места, подскочил к сыновьям, повыхватывал у обоих хворостины – да с замахом огрел сложенными вдвое прутами по лицу сперва одного сына, потом другого. Те с воем поотскакивали, хотели бежать, но Орешник, изловчившись, схватил одного из них за шиворот – не глядя, какого. Попался Злат; Желан уже с криком бежал прочь. Орешник успел увидеть кровь на его щеке – рассекло прутиком.
– А-а-а, пусти, пусти, я мамке скажу! – крикнул Злат и зарыдал, когда Орешник встряхнул его, все еще крепко держа за шиворот.
– Вы что тут творили, нелюди? – спросил сквозь зубы. – Два здоровенных лба – против одной маленькой девочки. Вы что себе удумали, а? Совсем уже потеряли и срам, и разум?!
– Она ведьма! – выкрикнул Злат, кинув на притихшую Иволгу ненавидящий взгляд. – Ведьма, вот как! Матушку околдовала совсем, украла у нас! Она на нас теперь не глядит, не зовет поиграть – все только с ней, сучкой этой...
Орешник ударил его по губам. Несильно ударил, только когда грязное слово слетело с губ восьмилетнего мальчика. Тот заревел громче, размазывая по лицу слезы. И стало вдруг Орешнику противно, а больше того – стыдно за то, что это вот – его сын. Кто ж допустил, чтобы он вырос такой размазней и мразью? Сам ты, Орешник Мхович, и допустил...
– Иди, – сказал Орешник, пуская его, и тот тут же дал стрекача через двор, так что пятки засверкали. Орешник глядел ему вслед, хотя он уже скрылся, – и вдруг что-то снизу и сбоку налетело на него да так вцепилось и сжалось, что он вздрогнул и покачнулся, едва устояв на ногах.
То была Иволга, растрепанная, в порванном платье. Обхватила ручонками его за пояс и прижалась всем своим дрожащим тельцем к Орешниковой ноге, ткнулась личиком ему в бок. Орешник оторопело смотрел на нее, чувствуя, как она жмется и дрожит. Потом нерешительно опустил ладонь на чернявую макушку.
– Не бойся, милая, – сказал. – И прости... дурные они мальчишки, глупые. Они тебя больше не тронут.
Иволга вскинула голову. Личико ее, маленькое, худенькое, было таким серьезным, что в иной день это было бы смешно.
– Они говорят, я ее у них украла, – сказала девочка, вглядываясь в Орешника. – Но мне же ее не надо... не надо! Она сама меня заставляет воск лить, и книжки читать эти страшные, и травы ночью копать на погосте, спиной к луне... а я не хочу! Не хочу, пусть она меня отпустит, пусть они ее себе забирают назад!
Последние слова она прокричала – и, ткнувшись снова лицом Орешнику в бок, наконец расплакалась. Тут уж он не выдержал и взял ее на руки, и она тут же обхватила ручонками его шею. Орешник сел на
