то хоть тонкое рукоделие, которому ее, кроме прочего, обучила Медовица, хоть кухонные хлопоты, которыми ее Медовица первое время наказывала, а потом перестала, потому что поняла: для странной этой девочки самая черная работа отраднее, чем темное учение в закрытом от чужого взгляда погребе. Но и этого учения Иволга тоже не чуралась. Лишь они трое – она, Медовица да Орешник – знали, кому обязан Орешников дом невиданному богатству, нажитому за минувшие годы.
И не страшно ему от этого было, а радостно. Наконец-то было у него дитя, не вынуждавшее его за себя краснеть.
А хотя, если правду сказать, от младшего своего сына Иголки Орешник тоже видел больше утехи, чем горя. Чем-то он был похож на самого Орешника в отроческие лета – отца любил и искренне старался угождать и радовать. С этой мыслью и за учение взялся, едва только подрос довольно, чтоб тяжкие отцовские книги удержать в руках. Да вот только как ни старался, а плохо получалось у него. Не то чтобы ему ума не хватало или желания – скорей, усидчивости. Когда Медовица его носила, он еще в лоне ее толкался и вертелся, ровно заведенная юла. Раз, на исходе срока уже, Медовица вышивала и уронила иголку на пол. Нагнулась поднять – и едва лишь коснулась ее пальцами, как дитя ее изнутри так толкнулось, что охнула Медовица и на пол села: поняла, что надоело сыну вконец сидеть в тесном мамкином животе, решился выйти на волю. Оттого и назвали новорожденного – Иголкой, и впрямь вырос он вертлявым, будто игла, – так и норовил из рук выскользнуть, не удержать его было. Да и на язык стал востер, как еще немножко подрос, из-за чего не слишком ладил со старшими братьями, особенно с Желаном.
А вот с Иволгой Иголка сдружился. Никогда он не смеялся над ней и не обижал: когда тем старшие браться забавлялись, он был мал еще, а сам подрос – без разъяснений понял, что можно и чего нельзя. Как стал на скамью забираться да, на отцовский стол грудью навалившись, тыкаться носом в книги – Иволга была тут как тут, садилась рядом, водила пальчиком по строкам, читала громко, внятно ясным своим звонким голосом. Иголка повторял за ней, сбивался, коверкал мудреные слова, а она смеялась беззлобно и заставляла его повторять снова и снова, пока не стало получаться. И не только в учении – в игре они тоже были вместе: Иволга была Иголки только на два года старше, и чем взрослей становились они оба, тем легче и интересней было им вместе.
И одно только во всем этом огорчало Орешника – что игра с названной сестрою была Иголке явно милей, чем учение отцовскому делу. Да что с него возьмешь: Иголка – он Иголка и есть.
К тому времени, как Злат, по совету одного из Орешниковых товарищей, уехал на обучение в Янтарь- град, Иголке исполнилось уже пятнадцать лет. Меньше он играл теперь и больше внимания уделял наставлениям отца, понемногу и пользу приносить начал – сам мог товар принять и расход с доходом подсчитать, хотя в счете, бывало, частенько путался. С Иволгой они теперь меньше виделись, и про себя Орешник вздохнул с облегчением – сам не зная отчего, он в последнее время все чаще тревожился, глядя, как сидят они бок о бок на скамье, чернявая головка склонилась к светловолосой, и говорят об чем-то так тихо, что вплотную к ним подойди – не расслышишь. Да и умолкали они тут же, стоило кому подойти.
И думая об этом, вдруг понял Орешник, что дети его выросли. Меньшие-то, может, еще и не совсем, а вот Желану давно пора невесту подыскать. Богатый, ладный собою Желан был завидным женихом – сходу мог бы Орешник назвать с десяток столь же ладных девиц из хороших семей, которые рады были бы пойти за него. Однако с таким делом спешить было не след. Уж сколько лет прошло – а крепка была память Орешника о собственной женитьбе, о том, как отдал ему отец приказ, супротив которого послушный сын не посмел пойти... к добру ли, нет ли – до сих пор он не знал. Но одно он знал: силовать Желана не хотелось ему. Не то чтобы так уж сильно любил Орешник своего старшего сына... нет, любил, конечно. Да только как с самого детства не заладилось у них, так и дальше пошло. Не раз и не два ловил на себе Орешник сынов взгляд свысока, снисходительный, чуть не презрительный даже, когда он думал, что отец на него не смотрит. И ни разу не мог припомнить такого, чтобы сели они и поговорили с Желаном по душам. Да и о чем было говорить?..
А все ж пришел для такого разговора срок. Обговорил Орешник будущность Желана с Медовицей. Та за последние годы, казалось, утихла малость, спокойнее стала, степеннее. Все реже и реже спускалась в свой погребок, все реже просыпался Орешник в полнолуние один в постели. Посеребрев медовыми волосами, Медовица превратилась в почти совсем обычную женщину, властную, гордую, да только уж и вполовину не столь опасную, как была двадцать лет назад. Так что стал с годами Орешник вовсе подзабывать былой свой страх перед ней, а случалось, думал даже – молодой да глупый был, легковерный чересчур... как знать, может, все сам себе придумал, и вовсе не было никогда в Медовице никакой колдовской силы. И только изредка, ловя на себе ее взгляд, ощущал он тень того зыбкого холодка, что некогда скручивал когтями нутро. Но оно проходило сразу.
Выслушав мужнины мысли о старшем сыне, Медовица кивнула, как почудилось Орешнику, с некоторой тревогой.
– И то правду говоришь, Орко. Вырос уже мой мальчик, давно пора ему собственный дом заиметь, а там, глядишь, и нам с тобой внуки пойдут... А что думаешь про Утеху, Кленову дочку? По-моему, всем хороша, да и Клен у Стужи в торговых советниках...
Подумав, Орешник согласился с тем, что Утеха Кленовна и впрямь хороша. Обрадовавшись, что жена не стала чинить препон его замыслам, тут же кликнул служанку и велел позвать Желана.
Тот, как всегда, на зов явился с большим опозданием, хотя видел Орешник в окно, что ничем он не занят – стоял себе у ворот, облокотясь о столб, да болтал с проходившей мимо девицей, а та знай себе хихикала и лицо платком прикрывала. Наконец изволил подняться, вошел в горницу, где ждали его родители.
Орешник кинул на него взгляд, мимоходом отметив щегольские его сапоги, шитый черным жемчугом кушак и лихо заломленную на бок шапочку, какие в последнее лето вся кременская молодежь носить повадилась. Потом взглянул в надменное сыново лицо.
И сказал:
– Разговор у меня серьезный к тебе, Желан. Проходи, сядь.
– Да чего там, постою, – лениво обронил тот, не на отца глянув, а на мать. Та ласково ему улыбнулась – как был, так и остался Желан ее любимцем, ничего с собою поделать не могла.
– Что ж, воля твоя, – сказал Орешник. – А хотя короток будет разговор. Слушай: мы с матерью твоей так порешили, что жениться тебе пора. Что на это скажешь?
Желан улыбнулся – снова не отцу, а матери – и ответил:
– Скажу, что ничего супротив этого не имею, батюшка.
Вот так день! Ни своевольная Медовица, ни строптивый Желан не чинили никаких препятствий Орешниковой задумке. Орешник вздохнул про себя облегченно – стало быть, справится дело.
– Ну, а коли так, то и я, и мать твоя за то, чтобы заслать сватов к Утехе Кленовые. Всем она хороша, да и...
– Прости, отец, – неучтиво перебил Желан и взглянул наконец Орешнику в лицо прямым, наглым взглядом. – Но я выбрал уже себе невесту.
Медовица чуть уловимо вздрогнула. Улыбка ее, обращенная к сыну, поблекла, но не угасла до конца. Хотела дослушать.
Орешник ощутил, как твердеет в нем внутри что-то.
– Негоже, Желан, отца на полслове сбивать.
– Прости. Не хотел тебя обидеть. Да только что толку тебе мне говорить про Утеху, когда я уже знаю, какая за меня пойдет?
– И какая же? – спросила, не выдержав, Медовица. – Ты, сынок, я знаю, умница у меня, недостойную ты не выберешь. Скажи нам, какая тебе по сердцу пришлась, может статься, мы с твоим батюшкой тут же и благословим вас.
Желан ухмыльнулся.
– Надежду на то имею, матушка, что благословите... Иволгу в жены себе хочу.
Орешник нахмурился – какую такую Иволгу? Среди известных ему хороших кременских семей не было вроде девицы такой... Или была, и Медовица знает ее – отчего же враз кровь от лица ее отлила?
– Что? Кого? – спросила она тем голосом, которым в былые года из мужа своего узлы вязала. Да не только из мужа – сам Желан, услышав материн тон, слегка оробел, ухмыляться перестал. Но тут же снова подобрался и сказал решительно и твердо:
