скамью за амбаром, поглядывая на крышу – и впрямь прохудилась, – и сидел так, молча баюкая на руках дочку, которой у него не было и не будет никогда.
Он не знал, чего ждать от Медовицы после случая за амбаром – и удивился, когда она сделала вид, будто ничего не стряслось. Сыновей не наказала, конечно, но и к Орешнику не стала холодней – наоборот даже, ту ночь он долго еще помнил, при одной только мысли о ней в паху сладко замирало. С тех пор Злат и Желан Иволгу не задирали – то ли отца все-таки испугались, то ли мать им что- то об этом сказала, Орешник не знал. Делали теперь вид, будто вовсе ее нет, внимания уделяли ей не больше, чем любой из дворовых девок, хотя она с ними в одних горницах жила и ела. Наказать тем, видать, думали – а она их равнодушию только рада была. Еще больше времени стала проводить теперь за Медовицыной наукой, и все чаще видел Орешник ее, склонившую чернявую головку над книгой, старательно водящую тонким пальчиком по строкам, прилежно выговаривающую новые, все более сложные слова. Напоминала она Орешнику его самого, каким он был в ее годы, как старался постичь науку, которой учил отец, и не только оттого, что боялся ремня, а потому что любил Орешник отца и не хотел огорчить. И когда он подумал об этом, вдвое жальче стало ему эту девочку – для кого, бедная, трудится? Для чужой и жестокой бабы? С этой мыслью Орешник подошел как-то к Иволге, заглянул ей за плечо, погладил по голове, похвалил за учение. И так она вдруг расцвела – словно солнышко вышло из-за тучи, заволакивавшей лицо ее все эти месяцы. С той поры Орешник стал частенько заглядывать в горницу, когда Иволга там одна сидела. Заодно потихоньку вызнавал, чему ж там такому Медовица ее учит – любопытство его разбирало. А Иволга только и рада была – часами могла, сидя на скамье и болтая тонкими ножками, не доходящими еще до полу, щебетать и рассказывать Орешнику все, что узнала.
– А еще есть такая трава – называется колюка. Ее собирать надо на опушке меж тремя дубами и непременно в ущербную луну, а потом сушить на глиняной полочке, а потом меленько потолочь и хранить непременно в бычьем пузыре. Тогда еще через две луны надо обкурить этой травою стрелы, и ни одна птица тогда не уйдет от такой стрелы, и никакой злой наговор к такой стреле не прилипнет. А еще есть разрыв-трава...
И говорила, говорила – только сиди да слушай, и глаза ее блестели почти точно так, как глаза Медовицы, глянувшей на Орешника сквозь зазор в частоколе бани.
– Да ну! Вот оно как! Надо же! – дивился Орешник, лукаво поглядывая на девочку и видя, как ей радостно от его нарочитого удивления.
Однажды он ей сказал:
– А ты только знаешь это все или уже что-то делать умеешь?
Просто так спросил, безо всякой задней мысли. Они сидели тогда во дворе; было пополудни, Медовица куда-то ушла, младший их сын убежал играть на улицу, а старшие, объевшись лепешек с парным молоком, храпели у себя в горницах. Орешник же только что вернулся из Купеческого Дома, где с зари проверял привезенный давеча товар, и мог позволить себе минутку отдыха, прежде чем садиться за расходную книгу. А лучшим отдыхом для него в последнее время стало посидеть да поболтать с ученицей своей жены – столько жизни, тепла и радости было в этой девочке, когда она забывала о своих страхах...
В ответ на его вопрос Иволга крепко задумалась, нижнюю губу зубками прихватила. Потом вдруг села прямо, развела руки в стороны, вскинула личико к солнечному небу и быстро-быстро зашептала что-то, да не по-кмелтски, и не по-фарийски, и не по-андразийски даже. Эти языки Орешник знал, но те шипящие, скользящие, извивающиеся звуки, что слетали с Иволгиных губ, были непонятны ему, хотя и знакомы – не раз слышал он их от Медовицы. Он враз пожалел, что попросил Иволгу показать свое умение, хотел уже было остановить – и тут она вдруг свела руки вместе, хлопнула в ладоши, крикнула «Смотри!» и вскинула руку вверх, указывая куда-то. Орешник посмотрел – и дыхание задержал.
Невесть откуда, с неба, прямо к ним летели бабочки. Белые, желтые, голубые, огромные и совсем крохотные – не меньше дюжины их было, и расцветили они знойный полуденный воздух яркими и радостными красками. Одна их них, самая большая, с лиловыми глазками на крылышках, зацепила щеку Орешника, встрепенулась и села вдруг ему на ладонь. Иволга засмеялась, и бабочка, испуганно вспорхнув, снова взмыла ввысь. Сделала вместе со своими подружками еще кружок или два, будто не понимая, отчего вдруг какая-то сила подняла их с цветочных стебельков на лугу и повлекла сюда, к мужчине и девочке, сидящим на заднем дворе богатого дома. Покружили так, покружили, да и улетели обратно.
– Вот, – сказала, улыбаясь, Иволга. – Так умею.
И чуть только не замурлыкала от радости, когда ладонь Орешника коснулась ее темени.
– Какая же ты у меня умница, – сказал он так искренне, как мало что в жизни своей говорил.
Оно и правда. Умницей росла девочка, на зависть, на загляденье.
Вскоре после того из амбара во дворе Орешникова дома пропало пять мер дорогой галладской ткани. Шелк тончайший, ювелирной выделки, полдюжины пядей его шли за пятьдесят золотых. Досадная пропажа, немалый убыток, а хуже всего – взял кто-то из своих, из работников, служивших у Орешника. Да как вызнать, кто? Всего их уже была пара десятков, да с десяток имели свободный вход на Орешников двор, когда помогали грузить особенно ценный товар. Шелк пропал посреди ночи, амбар был заперт – ключ, который Орешник носил на поясе, тоже украли, он только наутро хватился пропажи. Ну, на кого подумаешь? А на кого-то думать было надо, потому что могло такое во всякий раз снова повториться.
И пока Орешник голову ломал, как бы без лишнего шуму дознание провести, Медовица вдруг повернулась к Иволге за ужином и сказала:
– А что, милая, как думаешь, не пора ли хлеб отрабатывать?
Грубо это прозвучало, несправедливо – ведь не просила Иволга Медовицу себе в наставницы. А все равно покраснела, услышав попрек, но тут же успокоилась и кивнула, не смутясь. Медовица кликнула служанку, велела принести с кухни тупой нож. Как принесли, всех выгнала из горницы, только Орешнику и Иволге остаться позволила. Дверь изнутри заперла. Протянула девочке нож рукояткой вперед. Та взяла, наклонилась над зажженной свечкой и трижды ударила затупленным острием по пламени, сбивая его, со словами:
– Кто чужое украл, кто не свое взял, во сне ко мне приди, нож из руки забери, не то изрублю твою душу, как мясник рубит свиную тушу.
И как только последнее слово вымолвила – закатила глаза и повалилась на скамью.
Орешник мигом вскочил, бросился к ней, подхватил, стал звать. Поплескал водой на лицо, но толку не вышло – лежала Иволга без чувств, откинув голову, почти не дыша, и сердце ее едва-едва билось.
– Что смотришь! На помощь зови! – гневно крикнул Орешник сидящей у самых дверей Медовице. Та даже рук, сложенных на поясе, не расцепила, и ни волосок не шелохнулся в перекинутой через плечо каштановой косе.
– Все с ней в порядке. Так и должно быть, – сказала ровно, и тут – и впрямь, задышала Иволга громко, часто, загребла слабыми пальчиками Орешников рукав.
– Нож... – прохрипела, силясь подняться. – Нож...
Хватились – а нет ножа. Иволга, падая, выпустила его из руки, Орешник своими глазами видал, как упал тот на лавку, а с лавки на пол, и должен был теперь лежать под столом. А не было его – ровно бесы утащили. И дверь в горницу была заперта, и сторожила ее Орешникова жена.
– Теперь у кого нож, тот и вор, – сказала Медовица, вставая. – Ну, милая, говори, кто во сне привиделся.
Иволга сказала.
Никогда еще не видал Орешник у жены своей такого лица. На миг подумал, сейчас кинется она на девочку да душу из нее вытряхнет – и из Орешника заодно, если попробует помешать. Но если бы и впрямь кинулась, он, даже зная это, все равно помешал бы. И потому, когда стала Медовица, сцепив кулаки, подниматься, Орешник глянул на нее так, что она вдруг враз села обратно на лавку.
– Сама сказала: у кого нож, тот и вор, – сказал он ей сухо и отрывисто. – Иди теперь, проверяй. Чтоб не говорила потом, будто наговор.
Так и сделали. И сама Медовица, собственною рукой вытащила тот самый нож из-под подушки сына своего Желана. Там же, в его горнице, поискав, нашли и пропавший шелк, спрятанный меж нестираного тряпья.
Желан сперва отпирался, вины признавать не хотел.
– Она же ведьма! – кричал. – Ей все одно, куда этот нож проклятый закинуть, а как нож, так и шелк этот
