доме жили два корнета 5-го Уланского полка. Я видал их не раз лихо скакавшими на ученьи, а в квартире их всегда дым стоял коромыслом. Через открытые окна доносились веселые крики и пение.
Особенно меня восхищало и... пугало, когда один из корнетов, сидя на подоконнике и спустив ноги за окно, с бокалом вина в руке, бурно приветствовал кого-либо из знакомых, проходивших по улице. 'Ведь, третий этаж, вдруг упадет и разобьется!..'
Через 25 лет во время японской войны мы вспоминали мое детское увлечение: бывший корнет, теперь генерал Ренненкампф - прославленный начальник Восточного отряда Манчжурской армии, и я - его начальник штаба...
По мере перехода в высшие классы, свободного времени становилось меньше, появились другие интересы, и 'воинские упражнения' мои почти прекратились. Не бросил только гимнастики и преуспевал в 'военном строе', который был введен в училищную программу в 1889 году.
Во всяком случае, когда я окончил реальное училище, хотя высокие баллы по математическим предметам сулили легкую возможность прохождения любого высшего технического заведения, об этом и речи не было.
Я избрал военную карьеру.
В ВОЕННОМ УЧИЛИЩЕ
В конце 80-х годов для комплектования русской армии офицерами существовали училища двух типов:
{58} Военные училища, имевшие однородный состав по воспитанию и образованию, так как комплектовались они юношами, окончившими кадетские корпуса (средние учебные заведения с военным режимом). И Юнкерские училища, предназначенные для молодых людей 'со стороны' - всех категорий и всех сословий. Огромное большинство поступавших в них не имело законченного среднего образования, что придало училищам этим характер второсортности. Военные училища выпускали своих питомцев во все роды оружия офицерами, а юнкерские - только в пехоту и кавалерию в звании среднем между офицерским и сержантским, и только впоследствии они производились в офицеры.
В 80-х годах соотношение выпускаемых из военных и юнкерских училищ было 26% и 74%. Путем постепенных реформ перед Первой мировой войной, в 1911 году все училища стали 'военными', и русский офицерский состав по своей квалификации не уступал германскому и был выше французского.
В 1888 году создано было училище третьего типа, под названием 'Московское юнкерское училище с военно- училищным курсом'. Программа и права были те же, что и в военных училищах, и принимались туда вольноопределяющиеся (солдаты) с законченным высшим или средним образованием гражданских учебных заведений. Потребность в нем так назрела, что стены его не могли вместить желающих. Поэтому такие же курсы были открыты при Киевском юнкерском училище, куда я и поступил осенью 1890 года, предварительно записавшись в 1-й Стрелковый полк, квартировавший в Плоцке.
Собралось нас там 90 человек. Для классных занятий мы были распределены по трем отделениям с особым составом преподавателей, а во всех прочих отношениях - размещения, довольствия, {59} обмундирования и строевого обучения - нас слили с юнкерами 'юнкерского курса'. Большие преимущества наши по правам выпуска вызывали в них невольно ревнивое чувство.
Училище наше помещалось в старинном крепостном здании со сводчатыми стенами-нишами, с окнами, обращенными на улицу, и с пушечными амбразурами, глядевшими в поле, к реке Днепру. Началась новая жизнь, замкнутая в четырех стенах, за которыми был запретный мир, доступный только в отпускные дни. Строгое и точное, по часам и минутам, расписание повседневного обихода... День и ночь, работа и досуг, даже интимные отправления - все на людях, под обстрелом десятков чужих взоров....
Для людей с воли - гимназистов, студентов, было ново и непривычно это полусвободное существование. Некоторые юнкера по началу приходили в уныние и, тоскливо слоняясь по неуютным казематам, раскаивались в выборе карьеры. Я лично, приобщившийся с детства к военному быту, не так уж тяготился юнкерским режимом. Но и я, вместе с другими, в тихие ночи благоуханной южной весны не раз, бывало, просиживал по целым часам в открытых амбразурах, в томительном созерцании поля, ночи и воли... Бывали и такие 'непоседы', что рискуя непременным изгнанием из училища, спускались на жгутах из простынь через амбразуру вниз, на пустырь. И уходили в поле, на берег Днепра. Бродили там часами и перед рассветом условленным свистом вызывали соумышленников, подымавших их наверх.
А на случай обхода дежурного офицера - на кровати самовольно отлучившегося покоилось отлично сделанное чучело.
По тем же причинам отпускные дни (нормально - раз в неделю) были весьма ценными для нас, а {60} лишение отпуска (за дурное поведение или неудовлетворительный балл) - самым чувствительным наказанием. Поэтому лишенные отпуска или нуждающиеся в нем в неурочный день уходили иногда в город самовольно - тайком. Возвращались обыкновенно через классные комнаты, расположенные в нижнем этаже. Там юнкера готовились по вечерам к очередной репетиции. Случился раз грех и со мной. Вернувшись из самовольной отлучки, стучу осторожно в окно своего отделения. Приятели услышали. Один становится на пост у стеклянных дверей, другой открывает окно, в которое бросаю штык, фуражку и шинель; потом прыгаю в окно и тотчас же углубляюсь в книгу. Потом уже общими усилиями проносятся в роту компрометирующие 'выходные' предметы. Труднее всего с шинелью... Одеваю ее в накидку и с опаской иду в роту. Навстречу, на несчастье, дежурный офицер.
- Вы, почему в шинели?
- Что-то знобит, господин капитан.
У капитана во взгляде сомнение. Быть может, и самого когда-то 'знобило'...
- Вы бы в лазарет пошли...
- Как-нибудь перемогусь, господин капитан.
Пронесло. От исключения из училища спасен.
Возвращались юнкера из легального отпуска - к вечерней перекличке. Опоздать хоть на минуту - Боже сохрани. Пьянства, как сколько-нибудь широкого явления, в училище не было. Но бывало, что некоторые юнкера возвращались из города под хмельком, и это обстоятельство вызывало большие осложнения: за пьяное состояние грозило отчисление от училища, за 'винный дух' - арест и 'третий разряд по поведению', который сильно ограничивал юнкерские права, в особенности при выпуске. Если юнкер не мог, не запинаясь, отрапортовать дежурному {61} офицеру, то приходилось принимать героические меры, сопряженные с большим риском. Вместо выпившего рапортовал кто-либо из его друзей, конечно, если дежурный офицер не знал его в лицо. Не всегда такая подмена удавалась. Однажды подставной юнкер К. рапортовал капитану Левуцкому:
- Господин капитан, юнкер Р. является...
Но под пристальным взглядом Левуцкого голос его дрогнул, и глаза забегали. Левуцкий понял:
- Приведите ко мне юнкера Р., когда проспится.
Когда утром оба юнкера в волнении и страхе предстали перед Левуцким, капитан обратился к Р.:
- Ну-с, батенька, видно вы не совсем плохой человек, если из-за вас юнкер К. рискнул своей судьбой накануне выпуска. Губить вас не хочу. Ступайте!
И не доложил по начальству.
Юнкерская психология воспринимала кары за пьянство, как нечто суровое и неизбежное. Но преступности 'винного духа' не признавала, тем более, что были мы в возрасте 18-23 лет, а на юнкерском курсе и под 30; что в армии в то время производилась по военным праздникам выдача казенной 'чарки водки', да и училищное начальство вовсе не состояло из пуритан...
Вообще, воинская дисциплина в смысле исполнения прямого приказа и чинопочитания, стояла на большой высоте. Но наши юнкерские традиции вносили в нее своеобразные 'поправки'. Так, обман вообще и в частности наносящий кому-либо вред, считался нечестным. Но обманывать учителя на репетиции или экзамене разрешалось. Самовольная отлучка или рукопашный бой с 'вольными', с употреблением в дело штыков, где-нибудь в подозрительных {62} предместьях Киева, когда надо было выручать товарищей или 'поддержать юнкерскую честь', вообще действия, где проявлены были удаль и отсутствие страха ответственности, встречали полное одобрение в юнкерской среде. И на ряду с этим кара за них, вызывая сожаление, почиталась все же правильной... Особенно крепко держалась традиция товарищества, в особенности в одном ее проявлении - 'не выдавать'. Когда один из моих товарищей побил сильно доносчика и был за это переведен в 'третий разряд', не только товарищи, но некоторые начальники старались выручить его из беды, а побитого преследовали.
Ввиду того, что по содержанию нас приравняли к юнкерскому курсу, жили мы почти на солдатском положении. Ели чрезвычайно скромно, так как наш суточный паек (около 25 копеек) был только на 10 копеек выше солдатского; казенное обмундирование и белье получали также солдатское, в то время плохого
