И больше ни слова.
Велика должна была быть уверенность Лобачевского в 'иммунитете' военной школы. Лепешинский вышел вместе со мной во
2-ю артиллерийскую бригаду. Кроме большого скептицизма, ничто не обличало его прошлое. Служил усердно, в японскую войну дрался доблестно и был сражен неприятельской шимозой.
Я остановился на этих вопросах потому, что наш военный уклад имел два огромных, исторического значения последствия.
Недостаточная осведомленность в области политических течений и особенно социальных вопросов русского офицерства сказалась уже в дни первой революции и перехода страны к представительному строю. А в годы второй революции большинство офицерства оказалось безоружным и беспомощным перед безудержной революционной пропагандой, спасовав даже перед солдатской полуинтеллигенцией, натасканной в революционном подполье.
И второе последствие, о котором человек социалистического лагеря (Статья профессора Г. Федотова 'Революция идет'.), вряд ли склонный идеализировать военный быт, говорит:
'Интеллигент презирал спорт так же, как и труд, и не мог защитить себя от физического оскорбления. Ненавидя войну и казарму, как школу войны, он стремился обойти или сократить единственную для себя возможность приобрести физическую квалификацию - на военной службе. Лишь офицерство получило иную школу, и потому лишь оно одно оказалось {69} способным вооруженной рукой защищать свой национальный идеал в эпоху гражданской войны'.
Без этих двух предпосылок невозможно понять ход русской революции и гражданской войны 1917-1920 годов.
ВЫПУСК В ОФИЦЕРЫ
После окончания двухлетнего курса, перед выходом в последний лагерный сбор, устраивались 'похороны' с подобающей торжественностью. Хоронили 'науки' (учебники) или юнкера, оканчивающего курс по 'третьему разряду' конечно, с его полного согласия. За 'гробом' (снятая дверь) шествовали 'родственники', а впереди 'духовенство', одетое в ризы из одеял и простынь. 'Духовенство' возглашало поминание, хор пел - впоследствии, когда заведены были училищные оркестры - чередуясь с похоронными маршами. Несли зажженные свечи и кадила, дымящиеся дешевым табаком. И процессия в чинном порядке следовала по всем казематам до тех пор, пока неожиданное появление дежурного офицера не обращало в бегство всю компанию, включая и 'покойника'.
Никто из нас не влагал в эти 'похороны' кощунственного смысла. Огромное большинство участников были люди верующие, смотревшие на традиционный 'обряд', как на шалость, но не кощунство. Подобно тому, как не было кощунства в русском народном эпосе, представлявшем в песнях (южные 'колядки') небесные силы в сугубо земной обстановке и фамильярном виде.
Юнкера отлично разбирались в характере своих начальников, подмечали их слабости, наделяли меткими прозвищами, поддевали в песне, слегка вуалируя личности. Про одних с похвалой, про других {70} зло и обличительно. Певали, бывало, под сурдинку в казематах, а теперь перед выпуском - даже всей ротой, в строю, возвращаясь с ученья. Начальство не реагировало.
Перед выходом в последний лагерь происходил важный в юнкерской жизни акт - разбор вакансий. В списке по старшинству в голове помещались фельдфебеля, потом училищные унтер-офицеры, наконец, юнкера по старшинству баллов.
Еще в начале первого курса со мной случился неприятный казус. Я относился к юнкерам 'юнкерского курса' без всякой предвзятости и имел среди них не мало друзей. Совершенно неожиданно друзья эти стали избегать меня, а юнкерское начальство (первый год все оно было юнкерского курса) стало преследовать меня наказаниями и своей властью, что в отношении других не практиковалось, и докладом дежурному офицеру. За что - мы не могли понять ни я, ни мои товарищи.
Наконец, один из моих приятелей (юнкерского курса) по секрету объяснил мне, что юнкерское начальство нашей роты (1-й) сговорилось наказать меня за оскорбление, нанесенное всему юнкерскому курсу: я, будто бы, во время вечерней подготовки в классах, когда в наше отделение зашел один из юнкеров 'юнкерских курсов', сказал:
- Терпеть не могу, когда к нам заходят эти шморгонцы (Оскорбительная кличка.)...
Юнкер этот обознался: такой инцидент действительно имел место, но сказал эту фразу не я, а юнкер 2-й роты Силин. Силин, очень порядочный человек - пошел тотчас же в 1-ю роту и заявил фельдфебелю, что произнес эту фразу он. После этого преследования сразу прекратились, отношения с приятелями возобновились, но мой кондюит был {71} безнадежно погублен: до конца года я оставался во 2-м разряде по поведению и, несмотря на хорошие баллы, не был произведен в училищные унтер-офицеры.
Прошел второй год - без взысканий и с выпускным баллом 10,4. Меня произвели, наконец, и, таким образом, хорошая вакансия была обеспечена.
На юнкерской бирже вакансии котировались в такой последовательности: гвардия (1 вакансия), полевая артиллерия (5-6 вакансий), инженерные войска (5-6 вакансий), остальные пехотные. Наш фельдфебель взял единственную вакансию в гвардию. В позднейших выпусках их было больше. Но гвардейские вакансии не общедоступны. Хотя такого закона не существовало, но по традиции в гвардию допускались лишь потомственные дворяне.
На этой почве выходили большие недоразумения, когда не предупрежденные о таких порядках юнкера - не дворянского сословия брали гвардейские вакансии. Выходили иногда громкие истории, доходившие до государя, но и он не мог или не хотел нарушить традицию: молодые офицеры, претерпев моральный урон, удалялись из гвардейских полков и получали другие назначения.
Я взял вакансию во 2-ю Артиллерийскую бригаду, квартировавшую в городе Беле Седлецкой губернии, которая впоследствии, по Рижскому договору 1920-го года, перешла к Польше.
Помню, какое волнение и некоторую растерянность вызывал в нас акт разбора вакансий. Ведь, помимо объективных условий и личных вкусов, было нечто провиденциальное в этом выборе тропинки на нашем жизненном пути, на переломе судьбы. Этот выбор во многом предопределял уклад личной жизни, служебные успехи и неудачи - и жизнь, и смерть. Для помещенных в конце списка остаются лишь 'штабы' с громкими историческими наименованиями - так {72} назывались казармы в открытом поле, вдали от города, кавказские 'урочища' или стоянки в отчаянной сибирской глуши. В некоторых из них вне ограды полкового кладбища было и 'кладбище самоубийц', на котором похоронены были молоденькие офицеры, не справившиеся с тоской и примитивностью захолустной жизни...
Судьба разбросала нас по свету, по разным станам. Среди моих однокашников Киевского училища, выпуска 1892 года, только двое выдвинулись на военном поприще...
Военно-училищный курс окончил тогда, выйдя подпоручиком в артиллерию, Павел Сытин.
Впоследствии он прошел курс Академии Генерального Штаба и был возвращен в строй. В конце первой мировой войны в чине генерала командовал артиллерийской бригадой. С началом революции неудержимой демагогией и 'революционностью' ловил свою фортуну в кровавом безвременьи. И преуспел: поступив одним из первых на службу к большевикам, занял вскоре, но не надолго, пост главнокомандующего Южным красным фронтом.
Это он вел красные полчища зимою 1918 года против Дона и моей Добровольческой армии...
(Сытин Павел Павлович. Род.1870, г.Скобин Рязанской губ.; русский, б/п, обр. высшее, генерал-майор царской армии, персональный НКО СССР, научный сотрудник Центрального Государственного архива РККА, прож. в Москве: М.Николопесковский пер., д.8, кв.1. Арест. 27.02.1938. Приговорен ВКВС СССР 22.08.1938 по обв. в участии в к.-р. организации. Расстрелян 22.08.1938. Реабилитирован 16.03.1957.
взято из http://www.memo.ru/memory/communarka/Chapt10.htm ldn-knigi).
Юнкерский курс окончил, выйдя подпрапорщиком в пехоту, Сильвестр Станкевич. Свой первый Георгиевский крест он получил в китайскую кампанию 1900 года, командуя ротой сибирских стрелков, за громкое дело - взятия им форта Таку. В первой мировой войне он был командиром полка, потом бригады в 4-й Стрелковой 'Железной дивизии', которой я командовал, участвуя доблестно во всех ее славных боях; в конце 1916 года принял от меня 'Железную дивизию'. После крушения армии, имея возможность занять высокий пост в нарождавшейся польской армии, как {73} поляк по происхождению, он не пожелал оставить своей второй родины: дрался искусно и мужественно против большевиков во главе Добровольческой дивизии в Донецком бассейне против войск... Павла Сытина. Там же и умер.
Трагическое раздвоение старой русской армии: два пути, две совести.
***
Близится день производства. Мы чувствуем себя центром мироздания. Предстоящее событие так важно, так резко ломает всю жизнь, что ожидание его заслоняет собою все остальные интересы. Мы знаем, что в Петербурге производство обставлено весьма торжественно, происходит блестящий парад в Красном Селе в Высочайшем присутствии, причем сам Государь поздравляет производимых. Как будет у нас - неизвестно: в Киеве, за
