голову над ней, как и держал. Обгладывая рыбью спинку, задумчиво произносит:
- А я надеялся - он человек. Г-гадственный сучонок! - Решительно доказывает: - Легко балакать, что мы - за народ! А разве не видно: мы для него - одна тягота? Харч забираем, а то и лошадей. Начальство, бывает, плотит, но чего теперь деньги стоят? Это раз! А как я ему в ухо дал? Как мы его к стенке ставили? Тоже Божье дело али семечки? Но даже, окромя всего этого, ты погляди сам на нас, - назидательно толкует мне Санек, - мы-то Божьи люди? - Заходится едким мелким смехом. - За круглого дурака считает тя.
Не могу не смеяться вместе с ним. Быть дураком не хочется. Я смеюсь, но мне больно, как от меткого, жестокого удара. Мне больно от пронзительного чувства собственной беспомощности. Если Алексей обманывает?.. Обманывает - а я ему верю.
Верил до сего момента... Доводы Чуносова беспощадно убедительны.
Вспоминаю: мы проходили деревней, Вячка забежал в избу, в этот момент в ней никого не оказалось, в печи стоял горшок с топлеными сливками. Вячка вынес его, и мы стали ложками поедать сливки, хотя прибежала хозяйка и кричала на нас. А как-то я пообещал крестьянке заплатить за шерстяные носки и не заплатил: денег не было. Теплые носки сейчас на мне. И ведь Шерапенков все это знает. Знает, но пылко, с горящими глазами шепчет: 'Божьи вы люди...'
- Зачем он врет? - Санек поглядывает на осину, на которой примостился Шерапенков. - Красного командира высматривает... Окрестность он высматривает! Чую я, скоро засобачит нам...
Не верить этому?.. А что если Алексей, давеча представлявшийся мне таким искренним, на самом деле изощренно 'тонок'? 'Тонок на каверзу' - как выразился Чуносов. Несколько раз выручив нас, попросту нами играет: ублажает свое самолюбие. И ждет случая...
Отходим негустым чернолесьем, ноги скользят по влажной липкой почве, устланной опавшей листвой. Красные не отстают, стреляют. Нервируя, давящепосвистывают пули, с щелканьем отбивают от деревьев куски коры, сшибают сучья.
Открылась река в пологих берегах, за ней - шелестящая сухим бурым камышом и осокой низина, а саженей через полтораста - крутой каменистый кряж. Дивизия уже форсировала реку и ушла, уничтожив средства переправы, оставив нам одну лодку.
Больше часа отгоняем красных ружейным, пулеметным огнем, пока батальон, ходка за ходкой, перебирается на другой берег. Наконец Санек, я, Шерапенков, Вячка и еще человек семь последними набиваемся в лодку. Гребцы во всю мочь налегают на весла: скорей, скорей переплыть реку! Выпрыгиваем на отмель, ноги вязнут в иле. Вот-вот на покинутом берегу появятся красные: примутся расстреливать нас, тяжело бегущих по топкой низине.
- Ленька, гляди-и! - Санек рванул меня за плечо.
Оборачиваюсь. Шерапенков остался у лодки. Упираясь в ее нос руками, разъезжаясь сапогами по илу, пытается столкнуть ее назад в реку. Санек поднимает 'льюис'.
- Не-ет! - жму книзу ствол пулемета.
- Давай сам! - обдал меня брызгами слюны. - Щас в лодку запрыгнет, на дно ляжет: не достанем...
Шерапенков - предатель. Улучил момент - перебегает к красным. Надо успеть убить его, но я колеблюсь. Сейчас его застрелит Санек. Почему-то не могу этого допустить, я должен - я! Вскидываю винтовку, стреляю.
Он упал боком, поднялся на колени, столкнул лодку в реку. На четвереньках развернулся к нам, выползая из воды.
В смутном непонятном порыве я побежал к нему. Папаха с него свалилась, он медленно ложится животом в грязь.
- Они ж... могли б пловца... за лодкой... - выдавливает прерывисто, - и переплыли б удобно. А так - хрен!
Лодку уносит течением. Вымазанной илом рукой он пытается расстегнуть ворот шинели.
- Вы... стрелять скорей...
Приподнимаю его за плечи. Подбежали наши: слушают мой крик - объясняю, в чем дело. Санек, я, Вячка, Чернобровкин несем Алексея. На его покрытом грязью лице блестят глаза; улыбается:
- Убили меня... чудаки...
Санек остервенело матерится:
- А ты крикнуть не мог, а?! Гордый - кричать?! Гордый?!
Мы втащили Алексея на кряж, несем по косогору к поджидающему батальону. Ощущаю, как Алексей потягивается, словно вяло пробует вырваться из наших рук. Кричу:
- Санитары!!!
- Умер он, слышь, - говорит Вячка.
Известие, что я убил Шерапенкова, мгновенно всколыхнуло батальон. Нашу историю в подробностях знают все. Встречаю осуждающие, возмущенные, враждебные взгляды. В них чудится мысль: 'Ишь, не вынесла душонка, что он таким молодцом показал себя!' Меня колотит нервная дрожь, пытаюсь разъяснить, доказать, что я не нарочно.
- Извольте помолчать! - кричит мне в лицо учитель труда начального училища, снимает шапку над телом Алексея.
Подошел Сохатский, резко назвал мою фамилию. Встаю перед ним навытяжку. У него негодующее лицо.
- Кто вам дал право стрелять в своих?!
Меня качнуло.
- Ни при чем он, господин прапорщик! - вступился Санек. - Я виноват.
- И я, - рядом со мной встал Вячка, - я тоже. Мы... мы... эх! потупился.
Сохатский всматривается в нас поочередно.
- Очень странно... - он склоняется над телом Шерапенкова: - Лучший солдат у меня был.
Мы несли Алексея до ближайшей деревни. Там и похоронили. Собрали в батальоне денег, сколько у кого нашлось, отдали священнику, чтобы отслужил не один раз.
Название деревни - Мышки. От Оренбурга в ста пяти верстах.
*С 15 августа 1918 - Поволжская армия.
Комуч - Комитет членов Учредительного собрания (Прим. автора).
